Том 5. Набоб. Сафо - [11]

Среди этих бегло обрисованных персонажей находились и восточные люди — тунисцы, марокканцы, египтяне, левантинцы и, наконец, смешавшаяся с экзотическим элементом парижская разношерстная богема — разорившиеся аристократы, темные дельцы, исписавшиеся журналисты, изобретатели странных снадобий и предметов, а также уроженцы южных департаментов, прибывшие в Париж без гроша в кармане. Словом, тут были все, кого манит к себе огромное состояние, как свет маяка манит к себе корабли, блуждающие в море в поисках провианта, или стаи птиц, кружащие во мраке. Набоб допускал к своему столу весь этот сброд по доброте, по слабости характера, из великодушия, по незнанию людей и по неумению разбираться в них, в силу тоски по родине и вследствие той общительности, которая побуждала его принимать в Тунисе, в роскошном дворце в Бардо, всех прибывавших из Франции, от бедного промышленника, экспортирующего парижские изделия, до знаменитого пианиста, совершающего турне, и генерального консула.

Слушая этот смешанный говор, вслушиваясь в непривычные для французского уха интонации, то крикливые, то похожие на бормотание, глядя на эти разнохарактерные физиономии, грубые, дикие, вульгарные, сверхутонченные, увядшие, дряблые, типичные для завсегдатаев бульваров, на столь же разношерстную челядь — на проходимцев, только вчера вышедших из конторы по найму прислуги, с наглыми лицами, похожих не то на дантистов, не то на банщиков, суетившихся между эфиопами, неподвижными и блестящими, как канделябры черного мрамора, невозможно было понять, где вы находитесь. Во всяком случае, трудно было представить себе, что вы на Вандомской площади, в самом центре современного Парижа, где бьет ключом жизнь столицы. На столе — тоже экзотика: странные восточные кушанья, приправленные шафраном, соусы с анчоусами, пряные турецкие сласти, куры, нафаршированные жареным миндалем. Все это в сочетании с банальностью обстановки, с позолотой на стенах и потолке, с пронзительным звоном новеньких звонков напоминало табльдот большой гостиницы в Смирне или в Калькутте или роскошную столовую какого-нибудь трансатлантического парохода — «Перейра» или «Синай».

Казалось, что такое разнообразие гостей — я чуть было не сказал: пассажиров — должно было вызвать за столом оживление и шумные разговоры. Ничуть не бывало! У всех был натянутый вид, все молча, украдкой наблюдали друг за другом, и даже у самых светских людей, которые должны были бы чувствовать себя непринужденнее, был блуждающий, растерянный взгляд, словно их угнетала неотвязная мысль, мучительная тревога, заставлявшая их говорить невпопад, слушать, не понимая ни единого слова.

Вдруг дверь в столовую растворилась.

— А, вот и Дженкинс! — радостно воскликнул Набоб. — Здравствуйте, здравствуйте, доктор! Как поживаете, любезный друг?

Приветливо улыбнувшись гостям и крепко пожав руку хозяину дома, Дженкинс занял место напротив него, рядом с Монпавоном, перед прибором, который поспешно, не дожидаясь приказания, поставил для него слуга, точь-в-точь как за табльдотом. Среди озабоченных, возбужденных лиц этот человек по крайней мере отличался хорошим расположением духа, жизнерадостностью и словоохотливостью, желанием сказать каждому что-нибудь любезное — словом, тем, что заставляет считать ирландцев в известной мере английскими гасконцами. И с каким здоровым аппетитом, с каким увлечением, с каким простодушием работал он своими прекрасными белыми зубами!

— Скажите, Жансуле, вы читали?

— Что именно?

— Как! Вы не знаете, что сегодня напечатали о вас в утреннем выпуске «Мессаже»?

Несмотря на сильный загар, щеки Набоба запылали, как у ребенка, глаза засверкали от удовольствия.

— Что вы говорите!.. В «Мессаже» напечатано обо мне?

— На двух столбцах… Разве Моэссар не показал вам газеты?

— О, это не так важно! — скромно отозвался Моэссар.

Моэссар был мелкий журналист, блондин с розовыми щечками, довольно красивый, но с помятым лицом и с профессиональными ужимками, какие бывают у лакеев в ночных ресторанах, у актеров и у проституток и которые отчетливо проступают даже при тусклом свете газа. О нем говорили, что он состоит на содержании у какой-то весьма легкомысленной королевы, лишившейся трона. Эти слухи, ходившие о нем, создавали ему в его мирке особое положение, вызывавшее презрение и зависть.

Жансуле захотел непременно прочесть статью, чтобы узнать, что о нем пишут. К сожалению, Дженкинс оставил свой экземпляр у герцога.

— Достаньте газеты, да поживей, — приказал Набоб лакею, стоявшему за его стулом.

— Не нужно, — вмешался Моэссар. — Я, наверно, взял статью с собой.

С бесцеремонностью завсегдатая кабачков, репортера, который за кружкой пива строчит для отдела происшествий, журналист достал бумажник, набитый заметками, гербовой бумагой, газетными вырезками и раздушенными записочками с девизами. Все это он, отодвинув свою тарелку, разбросал по стулу, чтобы отыскать корректуру статьи.

— Вот она, — сказал он и протянул ее Жансуле, но Дженкинс запротестовал:

— Нет, нет, прочтите вслух!

Все гости хором его поддержали, и Моэссар начал громко читать статью «Вифлеемские ясли и господин Бернар Жансуле» — длинный дифирамб искусственному кормлению, написанный под диктовку Дженкинса, о чем свидетельствовали его излюбленные напыщенные выражения: «длинный мартиролог детей…», «торговля женской грудью…», «коза — благодетельница и кормилица…». Статья заканчивалась описанием великолепия нантеррских яслей, похвалами Дженкинсу и прославлением Жансуле: «О Бернар Жансуле, благодетель младенчества!..»