Том 5. Девы скал. Огонь - [24]

— Как ты похож на него! — повторил он, когда мое лицо выступило перед ним на полном свету. — О, если бы еще была жива эта святая душа! Ему не следовало умирать! Нет, боже мой, ему не следовало умирать!

Он покачал головой с жестом сожаления перед призраком этой прекрасной жизни, слишком рано скошенной смертью. И такова была искренность его волнения, что я был проникнут ею до глубины души и уже не чувствовал себя больше чужим в этом доме, где я находил память о моих усопших, сохраненной в такой непорочности.

— Посмотри, — продолжал князь, прикасаясь пальцами к концам своей белой бороды и улыбкой своей напоминая благородную кротость Анатолии, — посмотри, как я состарился.

Во всем его виде сквозила печальная подавленность, но великолепие его преждевременно поседевших волос придавало его голове почтенную величавость, и на челе он носил еще живой наследственный отпечаток великого рода.

Его руки, точно чудом не попорченные болезнью или старостью, не носили следов дряхлости и разрушения, они сохранили прекрасную чистую форму, словно знали чудодейственный бальзам. Это были щедрые руки великолепного патриция, который рассеял свое богатство на пути изгнания, чтобы возможно дольше поддержать в глазах своего короля отблески разрушенного королевства. И как бы в память о расточенных сокровищах на его безымянном пальце сверкала камея.

Казалось, что эти руки, застывшая кровь которых оживлялась, согретая воспоминаниями, медленными движениями извлекали из области тени, обрывки угасшего мира, и в моих духовных взорах это делало их еще более особенными. Когда старец, сев, положил их на ручки своего кресла, они приняли для меня вид реликвий, и я рассматривал их с незнакомым чувством почти суеверного благоговения. И таково было их влияние, что в эту минуту мне казалось, что я живу в мире моей мечты, а не в печальном существовании, — и чувство это нельзя было передать словами.

Так как мой взгляд оставался прикованным к камее, князь сказал, улыбаясь:

— Это портрет Виоланты.

Он снял кольцо и протянул его мне.

Это было изящное произведение старинного художника, произведение, достойное Пирготеля или Диоскорида, но божественный медузообразный профиль, рельефно выступающий на пурпурном фоне сардоникса, так всецело соответствовал чертам дивного существа, что я подумал: «Так она действительно вдохновляла искусство исчезнувших лет и с незапамятных времен даровала веществам драгоценное свойство передать векам Идею, которую она воплощает теперь».

— Когда ее мать была беременна ею, она носила это кольцо, — продолжал князь с тою же улыбкой, — и никогда не снимала его.

Все эти сведения ежеминутно ввергали мой дух в идеальное состояние, граничащее со сном и ясновидением, но отличное от них, предлагая гармоничную пищу моей чувствительности и моему воображению. И я присутствовал при постоянном зарождении во мне самом высшей жизни, где все явления преображались, как в магическом зеркале.

Три избранных существа, казалось, то озарялись, то тускнели, и эти отражения тени и света являли внутренний символ речей, которые я уже постигал с необычайной ясностью, как если бы они были мне давно знакомы. Поэтому я был ослеплен не только отблесками скалы, но также и непонятными молниями моей изумленной мысли, когда Виоланта, подойдя к открытому окну, указала мне вид, который она могла создать одним мановением своей руки, и сказала:

— Смотрите!

Окно было обращено на север в фасаде дворца, противоположном саду; это окно открывалось на пропасть. Когда я наклонился, какое-то властное содрогание охватило все мое существо, возбуждая его внезапно к пониманию нового и ужасного величия.

«Вот в чем, может быть, ваша тайна?» — спрашивал я у несущей откровение, но не произнося ни слова, — таким красноречивым казалось мне молчание рядом с ней.

Бездна обрывалась почти отвесно под массивными укреплениями, поддерживающими северную стену, спускаясь до бесплодного белеющего на дне рва, хотя и высохшего, но все еще заставляющего бояться разрушительной ярости потока. Подобно страшному отчаянному порыву, с каким реки лавы, дойдя до моря, отбрасываются назад, пенятся и кипят, чернея и краснея, скрипя, воя и свистя при первом прикосновении воды, подобно этому порыву скала воспрянула из глубины рва, возносясь к небу, противополагая стене, построенной людьми, гигантскую громаду, возведенную немым бешенством стихии. Жесточайшие конвульсии и искривление тела во власти демонических сил и в смертельных корчах, казалось, запечатлелись в этой глыбе, такой же ужасной, как пропасть, возвестившая Данте о новых муках, какие ему суждено увидеть, прежде чем дойти до кровавой реки, охраняемой кентаврами. В изгибах камня можно было различить все очертание гибких и эластичных форм: локоны непокорных волос, извивы пресмыкающихся в тисках, сплетение вырванных корней, спутанность внутренностей, связки мускулов, круги водоворота, складки туники, скрученные веревки.

Призрак безумного вихря поднимался от этой абсолютной неподвижности, озаренной ярким полуденным солнцем. Трепет бурного порыва казался придуманным в мертвой громаде.