Том 4. Путешествие Глеба - [3]

Нередко бывал у нас молодой журналист А. Бахрах. С П. П. Муратовым папа часто играл в шахматы, а я показывала ему свои рисунки, – и он меня подхваливал.

В том же доме, что и мои родители, жила замечательная актриса Екатерина Николаевна Рощина-Инсарова. Она была очень интересная во всех отношениях – прекрасная собеседница, рассказчица. Мне она очень нравилась и физически – красивая, с необыкновенными глазами, чарующим голосом. Правда, очень рано она переехала в старческий дом в Cormeilles, и мы с моим мужем впоследствии часто к ней ездили. Это была очаровательная старая дама – она просто притягивала к себе. Но она была очень одинока.

Так случилось, что ни у кого из писателей и журналистов – папиных и маминых друзей – не было детей моего возраста. Дочка Ремизовых, Наташа, осталась в России со своей теткой. Она не захотела ехать с родителями. Для Ремизовых это был страшный удар, их вечная боль. Так они с дочерью больше и не виделись никогда.

Детей не было у Осоргиных. У Шмелева сын был расстрелян. У Тэффи были две дочери гораздо старше – обе они были уже замужем. У Толстого Алексея Николаевича были дети, но они в 1923 году уехали в Россию. Когда мы жили в Мисдрое на Балтийском море, я познакомилась с Алексеем Николаевичем и милейшей его женой. У нее был сын от первого брака – Фефа Волькенштейн, с которым я очень подружилась. Потом был Никита – сын Алексея Николаевича, и в 1923 году родился Митя: толстый! Он при рождении чуть ли не пять кило весил. Вскоре Толстой с семьей уехал. А с Митей я встретилась через много лет: он приезжал в Париж из России.

Папа был дружен со многими – и с Ремизовым, и со Шмелевым. Но Шмелевы в это время жили где-то за городом, и мы виделись нечасто, а Ремизовы жили в другом квартале. Серафима Павловна была громоздкая, ей трудно было ходить, и в гостях они бывали мало. Скорее, мы к ним ходили. Я помню, что, когда первый раз пришла к Ремизовым, была потрясена: в комнате Алексея Михаиловича по диагонали была протянута веревка, и на ней висели какие-то чучела, рыбьи головы, скелеты, чертики, странные сказочные предметы! Он вообще был удивительный человек, и детям это очень нравилось. Ремизов любил детей – недаром он писал сказки, рисовал фантастические полудетские картинки, мастерил игрушки.

В это время был как раз 25-летний юбилей литературной деятельности моего отца, и Алексей Михайлович очень своеобразно и смешно его чествовал: во-первых, «писатель Зайцев» был принят членом почетного Обезьяньего Ордена, в который входили многие писатели за «особые», конечно, заслуги – все это были друзья Ремизова. И второе – как высшую награду Ордена папа получил Грамоту и Обезьяний орденский хвост из папье-маше. Все это у меня хранится.

У Ремизова была целая мастерская – он был не только выдумшик, но и замечательный художник. А один почерк Ремизова чего стоил – это произведение искусства: с заглавными буквами, как в старинных книгах, с виньетками и украшениями. Его письма к папе надо не только читать, но и рассматривать.

Через 50 лет, когда Алексей Михайлович уже умер, мы с мужем были у одной дамы – Натальи Владимировны Кодрянской. В ее квартире стоял большой шкаф со стеклянными дверцами, и за ними были размещены замечательные футуристические рисунки. Оказывается, это были рисунки Ремизова. Я не знаю, что со всем этим случилось. Надеюсь, что они где-нибудь в музее.

* * *

В 1926 году мы переехали на другую квартиру (И, rue Claude Lorrain), где весь дом был населен русскими.

Здесь жили Михаил Андреевич Осоргин с женой, сестра Алданова – Любовь Александровна Полонская с мужем и сыном, среди жильцов был и художник, и шофер такси, и портниха.

Русские жили каким-то отдельным государством в большой Франции: русские рестораны, русские магазины, церкви. Главным был, конечно, собор Александра Невского на rue Daru, но вскоре появилось Сергиево Подворье и многие церкви в окрестностях Парижа. Так что мы чувствовали себя почти как дома. На Пасху мы ездили на Daru и потом с зажженными свечками возвращались домой на метро На нас смотрели как на сумасшедших!

В эти годы отец написал «Золотой узор», небольшие рассказы и «Сергия Радонежского». Его тянуло писать о России, о русской святости. А в 1927 году он смог поехать на Афон в знаменитый монастырь и писал оттуда письма маме. Эти замечательные письма-дневники послужили ему черновиком для книги «Афон».

Произведения отца много переводили. «Золотой узор» был переведен на французский, немецкий и итальянский. Но мне кажется, что папу трудно было переводить – отец был слишком лирик, и переводчик должен был быть ему сродни, чтобы переводить точно папину поэтическую прозу. Однако рецензии были замечательными.

Ну а русские тиражи эмигрантских писателей были крошечными. Две тысячи экземпляров считалось уже хорошим тиражом. Конечно, мы были ни к чему не приспособлены, и эта вечная нехватка денег… Папа поехал на Афон, не имея обратного билета, и прислал маме телеграмму, что положение его ужасно. Мама пошла в «Последние новости», где должны были вскоре печататься отрывки из будущей книги «Афон», но аванса ей не дали. Выручил кто-то из друзей. А мой отец ушел после этого из «Последних новостей» и стал печататься в «Возрождении».