Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони - [170]
Вглядываясь в прошлое, приходится признать, что до половины XIX века, за небольшим исключением, добровольное лишение себя жизни представляется рядом единичных поступков, не имеющих характера и свойства целого общественного недуга, зловеще надвигающегося на современное общество.
Светлый взгляд древних греков был весь устремлен на земную жизнь.
Недаром сами боги принимали в ней непосредственное участие и охотно вкушали от земных радостей. Загробное существование среди теней имело в глазах эллина мало привлекательности. Ахилл говорит в Елисейских полях: «Ах, лучше б овец на земле мне пасти, чем здесь быть царем над тенями». Поэтому добровольный уход из жизни у греков считался поступком постыдным, и когда в Милете развилось между девушками стремление к самоубийству, оно было прекращено выставлением их мертвых тел на общее позорище. Ввиду этого совершение самоубийства в некоторых случаях предписывалось как выполнение уголовной кары по приговору суда (Сократ). Такую же привязанность к жизни мы находим и у евреев, хотя книга Иова и Екклезиаст содержит в себе мысли о тяжести жизни, проникнутые глубоким пессимизмом. Отсутствие у Моисея прямых указаний на загробное существование души — ибо Енох и Илия были взяты живыми на небо — ограничивает существование лишь земною жизнью. Библейское сказание, отмечая долголетие, как особую милость божью, дающую «насытиться днями», наполняет душу человека страхом смерти, которая является в своем роде не только «lех» [96], но и «роепа» [97]. Быть может, поэтому и до сих пор у евреев сравнительно гораздо меньше самоубийств, причем знаменательно, что у них случаи сумасшествия значительно превышают случаи самоубийств. Римский мир до Цезарей почти не знает самоубийств, но затем, когда старый республиканский строй общежития быстро разлагается и заменяется жестокостями кесарей-«domus Claudia diis hominibusque invisa»[98] — Нерона, Калигулы и других, наступает стремление уйти от произвола и насилия и прекратить свое постылое существование. Отсюда — известная формула «mori licet cui vivere non placet» [99] и связанная с этим тоска существования — taedium vitae[100]. На это влияли примеры таких самоубийц, как Катон, Брут, Кассий, сказание об Аррии Пет, подающей мужу меч, которым она себя пронзила со словами «поп dolet»[101], а также учение стоиков и эпикурейцев. Исходя из совершенно противоположных взглядов на отношение к жизни, они, однако, сходились на том, что жизнь составляет не повинность, а право, от которого всякий волен отказаться. «Вход в жизнь один, — говорили эпикурейцы, — но выходов несколько», — и основали в Александрии общество прекращения жизни.
Под церковным влиянием христианства человек преисполнен страха смерти, как перехода к грозной ответственности за земные грехи и увлечения.» Жизнь, по учению церкви, уже рассматривается не как радость сама по себе, а как испытание, за которым для многих должно последовать вечное мучение.
Под каждым могильным крестом, снедаемый червями, лежит прах человека, который в «dies ira, dies ilia» облечется плотью и предстанет на всезнающий и всевидящий суд. От житейского испытания уходить никто не должен сметь, неся покорно свой крест или осуществляя суровый аскетизм. Единственный самоубийца, о котором повествует Новый завет, — это Иуда. Поэтому церковь и общество сурово относятся к самоубийце и, предоставляя загробную кару за его грех общественному правосудию, оставляют за собой назначение самоубийце земной кары за его преступление.
Особое развитие этот взгляд получил в постановлении Тридентского собора (1568 г.), который, следуя взгляду блаженного Августина, истолковал шестую заповедь, как безусловно воспрещающую самоубийство, именно — словами «не убий», не делающими ни для кого исключений (lеgis hujus verbis non ita praescriptum, ne alium occidas, sed simplicifer ne occidas).
В силу отношения к самоубийце, как к обыкновенному убийце, труп лишившего себя жизни подвергался позорной церемонии — ослиному погребению (sepulcrum asinium), после чего сжигался, как жилище сатаны.
Особенной строгостью отличаются французские законы XVII столетия, предписывающие вешать самоубийцу за ноги, а имущество его отдавать королю, который обыкновенно дарил его кому-нибудь из родственников, или какой-нибудь нравящейся ему танцовщице, или, наконец, как замечает Вольтер, нередко генеральному откупщику за разные денежные услуги. В мемуарах Данжо говорится: «lе roi a donne a madame la dauphine un homme, qui s’est tue lui meme; elle espere en tirer beaucoup d’argent»
