Том 4. Пьесы - [74]
Первый слизняк. Хороша была потеха, а?
Второй слизняк. Факт! Главное, што мы живы.
Уползают. Пауза. Рассвет. Пробуждаются птицы.
Дровосек(с топором на плече выходит из глубины сцены. Заметив под кустом труп Бродяги, наклоняется к нему). Это кто же? Эй, дяденька, проснитесь! Слышите? Что с вами? (Встает, снимает шапку и крестится.) Помер. Помер, бедняга! (Пауза.) Ну что ж — отмучился.
Тетка(входит слева, несет крестить новорожденного). Доброе утро, бог в помощь! Что там такое, земляк?
Дровосек. Доброе утречко, тетка. Вот, помер бездомный человек.
Пауза.
Тетка. Бедняга!
Дровосек. А вы куда, тетка? Крестить?.. Крестить?
Тетка. У сестры родился мальчишка. (Ребенку.) Тш-тш-тш-тш.
Дровосек. Кому рождаться, кому умирать.
Тетка. А людей все хватает.
Дровосек(щекочет ребенка). Агу-агу, малыш! Погоди, вырастешь большой!
Тетка. А что, земляк, ему небось будет житься лучше, чем нам?
Дровосек. А нам-то чем худо? Лишь бы всегда было к чему приложить руки.
Школьница(с ранцем за плечами выходит справа). Хвала господу богу.
Дровосек. Во веки веков!
Тетка. Во веки веков!
Школьницапроходит.
Дровосек. До чего кругом хорошо, а, тетя? Словами не опишешь!
Голос школьницы(за сценой). Хвала господу богу!
Мужской голос. Во веки веков!
Тетка. Погожий будет денек.
Путник(выходит из леса). Добрый день!
Тетка. Добрый день!
Дровосек. Счастливый, добрый день!
Занавес
Дополнение для режиссера
В эпилогеПутниктождествен Бродяге. Если режиссер ощущает потребность смягчить концовку, он может использовать нижеследующий вариант (после ухода слизняков). Пауза. Рассвет. Пробуждаются птицы. Слышен стук топора.
Бродяга(просыпается). Стук?.. Стук! Раны Христовы! (Садится.) Что это?
Тишина.
Ну, и дурной сон мне приснился!
Стук топора.
Первый голос. Ах, боже!
Второй голос. Да все ничего, быть бы только живу!
Бродяга
(Пауза.)
Первый голос. Ох, и уморился я.
Второй голос. Помалкивай, было бы чем занять руки.
Бродяга
Выходят оба дровосека.
Первый дровосек. Доброе утро, папаша!
Второй дровосек. Работа нужна?
Бродяга. Что?
Первый дровосек. Ну, ищете работу?
Бродяга
Первый дровосек. Хотите нам подсобить? Бродяга. Что?
Второй дровосек. Ну, помочь нам рубить лес. Бродяга. Помочь?
Первый дровосек. Так ведь если б люди не помогали друг другу…
Бродяга
Второй дровосек. Так что, пошли с нами?
Бродяга. Пошли!
Входит Путник.
Путник. Доброе утро. На работу, что ли?
Первый дровосек. Да, на работу.
Второй дровосек. Как и каждый день.
Путник. А до чего хорошо сегодня!
Бродяга. Да, погожий будет денек.
Путник. Ну, так счастливо! Добрый день!
Первый дровосек. Добрый день!
Бродяга. Добрый день.
Весь мир. Счастливый добрый день! Счастливый… добрый день!
Занавес
Предисловие
Замысел этой комедии возник у меня года три-четыре назад, еще до «RUR'a». Тогда она, впрочем, мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу ее как бы с запозданием; есть у меня еще один старый замысел, который тоже надо реализовать. Толчок к ней дала мне теория, кажется, профессора Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.
Эти два обстоятельства я отмечаю потому, что нынешней зимой вышло новое произведение Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу»[41], — пока оно знакомо мне только по аннотации, — которое, по-видимому, ставит проблему долголетия гораздо шире. Здесь налицо совершенно случайное и чисто внешнее совпадение темы, так как Бернард Шоу приходит к прямо противоположным выводам. Насколько я понимаю, в возможности жить несколько сот лет г-н Шоу видит идеальное состояние человечества, нечто вроде будущего рая на земле. Читатель увидит, что в моем произведении долголетие выглядит совсем иначе: как состояние не только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно сказать, кто из нас прав: у обеих сторон, к сожалению, нет на этот счет собственного опыта. Однако есть основание предполагать, что позиция Бернарда Шоу будет считаться классическим образцом оптимизма, а моя пьеса — порождением бесперспективного пессимизма. В конце концов я не стану ни счастливей, ни несчастней от того, что меня назовут пессимистом или оптимистом. Однако «пребывание в пессимистах», по-видимому, влечет за собой известную ответственность перед обществом, нечто вроде сдержанного упрека за дурное отношение к миру и людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в этом я не повинен: я не допускал пессимизма, а если и допустил, то бессознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне, наоборот, хотелось сказать людям нечто утешительное, оптимистическое. В самом деле: почему оптимистично утверждать, что жить шестьдесят лет — плохо, а триста лет — хорошо? Мне думается, что считать, скажем, шестидесятилетний срок жизни неплохим и достаточно продолжительным — не такой уж злостный пессимизм. Если мы, например, говорим, что настанет время, когда не будет болезней, нужды и тяжелого грязного труда, — это, конечно, оптимизм. Но разве сказать, что и в нынешней жизни, с ее болезнями, нуждой и тяжелым трудом, заключается безмерная ценность, — это пессимизм? Думаю, что нет. По-моему, оптимизм бывает двух родов: один, отворачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеальному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая — и нет прекрасней этого порыва человеческой души. Второй ищет повсюду хотя бы частицы относительного добра. Может быть, и такого рода усилия не лишены ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.
