Том 4. Осада Бостона; Лоцман - [63]

— Ушел, чтобы примкнуть к американцам, и вместе с Джэбом! — повторил Лайонел в раздумье, не обратив внимания на последние слова Эбигейл. — Ваш сын попадет в беду из-за такого безрассудства, миссис Прей.

— Джэб за свои поступки не ответчик, да и разве ему что запретишь, как другим детям! — ответила Эбигейл. — Ах, майор Линкольн, если бы вы знали, какой он был здоровый, крепкий, красивый мальчик до пяти лет! Второго такого и не сыскать было во всем Массачусетсе. Но потом господь покарал и мать и сына: болезнь превратила его в то, что вы видели, — существо с обликом человека, но без человеческого разума, а я сделалась вот такой жалкой развалиной. Но все это давно предречено, и у меня было достаточно знамений! Ибо разве не сказано, что бог «накажет вину отцов на детях до третьего и четвертого колена»? Слава богу, за мои горести и прегрешения расплачиваться придется только Джэбу, внуков у меня не будет!

— Если какой-нибудь грех тяготит вашу душу, — сказал Лайонел, — и чувство справедливости и раскаяние должны бы побудить вас открыться тем, чье счастье может зависеть от вашего признания.

Эбигейл в тревоге подняла глаза на молодого человека, но, встретив его пронизывающий взгляд, смешалась и сделала вид, что стыдится беспорядка в комнате. Напрасно прождав ответа, Лайонел продолжал:

— Как вы, конечно, поняли еще вчера, у меня есть веские причины думать, что ваша тайна близко касается меня. Повинитесь в том, что вас так терзает, и я обещаю вам прощение и покровительство.

При столь решительных его словах Эбигейл отступила в глубь комнаты и написанное на ее лице раскаяние уступило место притворному удивлению, которое доказывало, что она отнюдь не новичок в лицемерии, если даже порой ее и мучат угрызения совести.

— Повиниться! — повторила она протяжным и трепещущим голосом. — Все мы грешны и погибли бы, если б не кровь, пролитая за нас на кресте.

— Это так, но ведь вы говорили о преступлениях, которые попирают не только божеские, но и человеческие законы.

— Я! Майор Линкольн, я… я преступница? — воскликнула Эбигейл, делая вид, будто прибирает комнату. — Нет, у таких, как я, нет ни досуга, ни смелости нарушать законы! Майор Линкольн мучает бедную одинокую женщину, чтобы вечером позабавить господ офицеров за столом… Конечно, у каждого из нас есть свое бремя грехов, за которые придется ответить, — верно, майор Линкольн не слышал проповеди священника Хэнта в прошлое воскресенье о грехах нашего города!

Лайонел покраснел от досады, услышав хитрый намек Эбигейл, будто он обижает несчастную женщину, пользуясь ее беззащитностью, однако, возмущенный таким двуличием, он стал более осторожен и попытался выведать у нее тайну добротой и мягкостью. Однако все его ухищрения ни к чему не привели, ибо в Эбигейл он встретил куда более искушенного в обмане противника. С притворным удивлением она твердила одно: напрасно он так понял ее слова — она хотела только сказать, что и ей, как всем, присущи слабости нашей греховной человеческой природы. В этом смысле она не составляла исключения — подавляющее большинство людей, которые всех громче обличают испорченность человеческой натуры, как правило, бывают глубоко уязвлены, когда им указывают на их собственные прегрешения. Чем настойчивее он ее расспрашивал, тем сдержаннее она отвечала; наконец, негодуя на ее упрямство и втайне подозревая, что Эбигейл недостойно поступила со своим постояльцем, он в гневе покинул пакгауз, решив следить за каждым ее шагом, чтобы в подходящий момент нанести такой удар, который посрамит ее и заставит во всем признаться.

Под влиянием минутной досады и подозрений, которые, сколько он их от себя ни гнал, вызывала в нем миссис Лечмир, молодой человек твердо решил в этот же день оставить ее дом. Миссис Лечмир, если и знала, что Лайонел оказался свидетелем ее разговора с Ральфом (а об этом ей могла сказать только Эбигейл), не подала виду и встретила молодого человека за утренним завтраком с обычной приветливостью. Она выслушала его доводы с явным огорчением, и, когда Лайонел стал говорить, что война принесет перемены в его жизни, что его присутствие в доме причинит лишние заботы ей, пожилой женщине, и нарушит ее привычки, что он тревожится за нее, словом, все, что ему приходило на ум в оправдание подобного шага, глаза старухи неизменно с беспокойством устремлялись на Сесилию с таким выражением, которое в другое время, возможно, заставило бы его усомниться в бескорыстии ее гостеприимства. Молодая девушка, напротив, очевидно, была довольна его решением, и, когда бабушка обратилась к ней, спрашивая, привел ли он хотя бы одну сколько-нибудь основательную причину для переезда, она ответила с живостью, которая в последнее время была ей чужда:

— Конечно, дорогая бабушка, самую основательную причину — собственное желание. Майору Линкольну наскучили и мы и наша размеренная жизнь; и, на мой взгляд, подлинная вежливость требует, чтобы мы разрешили ему покинуть нас ради казарм и больше не уговаривали остаться.

— Мои побуждения остались непоняты, если желание покинуть вас…

— О сэр! Не утруждайте себя объяснениями. Вы привели столько доводов, кузен Лайонел, что истинное и главное ваше побуждение осталось скрыто. Но это может быть только скука.