Том 4. М-р Маллинер и другие - [148]

Игнатий положил сигару и часто задышал.

— Минуточку, — сказал он. — Так и вы меня любите?

— Конечно, люблю, — отвечала она. — Вы мне всегда нравились, но я думала, для вас я — просто кукла.

Он снова взял сигару, затянулся для верности, сделал все, как она сказала, и затянулся еще раз.

— Кроме того, — продолжала Гермиона, — как не любить человека, который одним пинком спустил Джорджа с лестницы?

Игнатий опечалился.

— Ах, вспомнил! — сказал он. — Сиприан говорит, что ты говоришь, что я похож на Джорджа.

— Неужели передал?

— Да. Мне было очень тяжело.

— Почему? Просто вы оба играете на укелеле. Игнатий снова ожил.

— Сегодня же отдам бедным. А Джордж сказал, ты сказала, что я похож на Сиприана.

— Одеждой, — утешила она. — Все такое мешковатое… — Немедленно едем к лучшему портному! — воскликнул он. — Только обуюсь. Да, и сбегаю вниз, в табачную лавку.

РОМАН ФОТОГРАФА

Кто-то оставил в нашем «Привале» еженедельник с картинками, и, листая его, я увидел, что на девятой странице изображена опереточная дива с розой в зубах, глядящая через плечо. Естественно, я отшатнулся, слабо вскрикнув.

— Ну, ну! — укорил меня мистер Маллинер. — Зачем так волноваться? Важна не фотография актрисы, а чувства, что примешиваем к ней.

И он отхлебнул виски.

Доводилось ли вам (начал мистер Маллинер) думать о том, что чувствует модный фотограф? Статистика сообщает, что реже всего женятся они и молочники. Разносчик молока видит женщину слишком рано, фотограф проводит день в испарениях женской прелести. Судьба их печальна; но, по иронии той же судьбы, исторгающей из мыслящего человека и горький смех, и жалобный плач, каждый фотограф спит и видит, как бы снимать красавиц.

Дело в том, что начало его пути омрачают уроды, и он от них устает.

— Почему, — говорил в такой ситуации мой кузен Кларенс, — почему всех страшил так и тянет сниматься? Казалось бы, сиди и таись — но нет, норовят в альбомы! Как начинал я, как пылал — и все, дух мой рухнул. Сегодня ко мне записался мэр Восточного Тутинга, завтра придет при всем параде, включая треуголку. Ты бы его видел! Везет же людям, снимают всяких красавиц…

Мечта его исполнилась раньше, чем он предполагал. Не прошло и недели, как процесс «Бриггз против Маллинера» перенес моего кузена на вершину славы. Наверное, вы все это помните? Вкратце, дело шло так.

17 июня, в 4.10 Горацио Бриггз, кавалер Ордена Британской Империи, только что избранный мэром Тутинга, высадился из кэба у дверей ателье. В 4.11 он туда вошел. В 4.30 он вылетел из окна, которое, к счастью, находилось в бельэтаже. Помогал ему мой кузен, используя при этом треножник, и невольные зрители заметили, что лицо его (т. е. кузена) искажала дикая ярость.

Естественно, этим дело не кончилось. Вскоре начался суд. Истец требовал 10 000 фунтов и новые брюки. Поначалу все шло к тому, что Кларенс их отдаст. Но речь адвоката, сэра Джозефа Боджера, резко повернула ход событий.

— Я не отрицаю, — сказал сэр Джозеф присяжным, — ни одного из обвинений. Семнадцатого числа текущего месяца мы нанесли истцу повреждение при помощи треножника. Но, господа! Вправе ли фотограф напасть на клиента, если тот, уже услышав, что лицо его не соответствует самым низким стандартам, сидит как ни в чем не бывало и облизывается? Да, считаю я, вправе! Прежде чем вынести приговор, взгляните: вот — истец. Надеюсь, вы согласны, что вида его не может вынести тонкая, чувствительная натура. Примите во внимание моржовые усы, двойной подбородок, глаза навыкате. Рассмотрите все это и только тогда говорите, мог ли ответчик не изгнать его из храма Красоты?

Естественно, Кларенса оправдали, не выходя из зала. Толпа, ожидавшая у входа, отнесла его домой и не расходилась, пока он не спел вместе с нею «Никогда, никогда, никогда, никогда красоте не изменит фотограф». Наутро все газеты до единой сообщили, что свобода не одерживала таких побед со времен Великой Хартии.

Слава мгновенно изменила судьбу моего кузена. Теперь он мог снимать только сверкающих красавиц. Каждый день к нему приходили украшения сцены и света; но, вернувшись года через два из дальнего путешествия, я узнал, что счастья они не принесли.

Кларенса я застал в студии, где он мрачно смотрел на портрет звезды в купальном костюме. Когда я вошел, он встрепенулся.

— Что с тобой? — воскликнул я, заметив горькие морщины. — Что случилось?

— Я объелся, — отвечал он.

— Чем?

— Всем. Жизнью. Красотой. Этим треклятым искусством.

Странно, подумал я. Слухи о его славе доходили до Востока, а здесь, по приезде, я понял, что они не преувеличенны. Всюду, где собирались два или три фотографа — от самых фешенебельных выставок до моментальных снимков, — никто не сомневался, что именно он возглавит скоро их гильдию.

— Больше не могу, — сказал Кларенс, разрывая портрет в клочья. — Актрисы с куклой! Графини с кошкой! Маркизы с книжкой! Через десять минут бегу на вокзал. Герцогиня Хемширская просила меня снять прямо в замке ее дочь, леди Монику.

Он страшно вздрогнул. Я погладил его по плечу.

— У нее, — прошептал он, — самая прелестная улыбка в Англии.

— Ну, ну! Успокойся.

— Застенчивая, так ее так, но лукавая!