Том 4. Книга Июнь. О нежности - [94]

– Мама!

– Я заменю сегодня Рюлю. Завтра ей разрешено встать.

Мама оказалась очаровательной. Может быть, чересчур темпераментной, скорее вакханкой, чем нимфой, и жесты и позы ее были, пожалуй, чересчур разнузданны, но что было и смешно, и ужасно в унылой маме в стоптанных башмаках, увенчанной неизъяснимым кукушечьим пером, то выходило очень интересно и зажигательно у этой маленькой огненной женщины. Публика была в восторге. Актеры удивлялись и веселились.

– Вот так мама!

– Ну и мама!

– Талант, этуаль[49], примадонна! Кто бы подумал!

– Слушайте, мама, – сказал режиссер, – я оставляю эту роль за вами. Вы с ней справляетесь лучше, чем ваша дочь.

Рюлина мама вдруг вся побелела и затряслась. Это было уже после спектакля, когда кукушечье перо уже водворилось на свое законное место.

– Вы шутите! – захрипела она. – Вы никакого права не имеете так поступать! Вышвыривать прелестную молодую артистку оттого, что она несколько дней проболела! Менять ее, талантливую и яркую, на бездарную, смешную старуху! Не допушу-у-у. Завтра она займет свое место. Подлец!

Повернулась и вышла.

Дети

Мальчик Коля

– Та барышня, что два раза приходили, опять пришли.

– Не фурчи носом, – сказал Григорий Григорьевич. – Она, может быть, барыню спрашивала, а не меня?

– Нет, вас, – отвечал мальчишка. – Господина Орчакова, значит, вас.

– Ну-ну, ладно. Иду.

В кабинете на уголке стула сидело насмерть перепуганное существо. Большие темные и круглые, как вишни, глаза были широко раскрыты, маленький рот тоже раскрыт вовсю, в форме буквы «О». Рука прижимала к груди сумочку, которая скакала сама по себе, очевидно, от сердцебиения.

Это выражение ужаса так удивило Орчакова, что он даже не разобрал сразу, кто перед ним находится. А существо при виде его не встало навстречу, а, наоборот, все сжалось, и только большие глаза следили за движениями вошедшего.

Орчаков сел.

– Чем могу быть полезен?

Она – это была девочка лет семнадцати, скромно, по-провинциальному одетая, миловидная – она глотнула воздуха и залепетала:

– Ради Бога, простите… тетя Лиза умерла, я одна, я всю жизнь мечтала, умоляю вас, Андрей Андреич.

– Меня зовут Григорий Григорьевич, – поправил Орчаков.

– Да, да, я знаю, Андрей Андреич, что вас зовут Григорий Григорьевич. Ради Бога, простите! У меня на свете никого нет, кроме вас. Мне советовали на пишущей машинке. Я пробовала. Это меня не удовлетворяет. И на вязальной машинке пробовала. Я не могу. Меня машинка не удовлетворяет. Ради Бога! Вы один!

– Ничего не понимаю! – растерялся Орчаков. – Машинка не удовлетворяет, и я один. Черт знает что вы городите. Будьте любезны изложить. Я человек занятой. Чего вы хотите?

– Я хочу… я чу-у… на сцену!

Выкрикнув последнее слово, она вдруг опустила углы рта и заревела, сморщив лицо по-детски, всхлипывая и даже выговаривая «бу-у-у».

Орчаков окончательно растерялся.

– Подождите… я жену, – и, обернувшись к двери, крикнул: – Елена Ивановна! Иди скорее!

Елена Ивановна, нечесаная, в халате, вошла, поморгала глазами:

– Что у вас тут? Чего она ревет?

– Хочет на сцену, – буркнул Орчаков.

– Ну, так пусть идет – чего ж ты ей мешаешь? – сказала Елена Ивановна и зевнула во весь рот. – Слушайте, барышня, кто вас сюда направил?

Барышня вытерла глаза.

– Я сама пришла, – прошептала она. – Я знаю, что Андрей Андреич пишет для театров.

– Какой Андреич? – удивилась Елена Ивановна.

– Я, я! – сердито оборвал ее Орчаков. – Ну, чего ты придираешься!

Она развела руками.

– Двадцать лет живу с этим человеком и не знаю, что он Андрей Андреич. Слушайте, милочка, сколько вам лет?

– Скоро восемнадцать. Очень скоро. Через одиннадцать месяцев, – все так же шепотом отвечала гостья.

– На сцене не были?

– Н-нет еще.

– Так я позвоню Анилову, – сказала она мужу и подошла к телефону.

– Анилов? Когда вы, душечка, едете? Не набрана? В пятницу? Слушайте, я вам рекомендую молоденькую. Ткните ее куда-нибудь. Будет горняшек играть. Да, кажется, немножко играла. Что? – она обернулась к гостье: – Деньги у вас есть?

– Есть, есть. Двадцать три рубля и еще мелочь, много мелочи, – вся взметнулась та.

– Денег нет, – спокойно продудела в трубку Елена Ивановна. – Ну, для меня-то можете? Ну то-то! Нет, она придет прямо на вокзал, так будет удобнее. А? Как вас зовут? – снова обернулась она к гостье.

– Ляля… Ольга Трофимова.

– Ляля Трофимова, – повторила Елена Ивановна и повесила трубку. – Ну, вот вы и устроены.

Ляля сидела красная как клюква и ворочала своими вишневыми глазами.

– А… а какое амплуа?

– Мария Стюарт и Гедда Габлер. Гриша, идем завтракать.

Орчаков деловито похлопал Лялю по круглой щеке, теплой, мокрой и очень приятной.

– Поздравляю, деточка. Вот вам моя карточка для Анилова. Не забудьте, в пятницу, в шесть часов, на Центральном вокзале. Пишите.

Так началась карьера Ляли Трофимовой.

* * *

Кое-какие слухи доходили до Орчаковых. Ляля устроилась в труппе. Играла скверно и самые маленькие роли. Чаще всего бессловесные.

Пришло несколько открыток.

«Все больше и больше увлекаюсь искусством».

«Вам и только вам обязана счастьем своей жизни».

И раз даже:

«Успех окрыляет и кружит голову».

Потом Ляля смолкла.

И вот как-то уже года полтора после того, как она ревела «бу-у!» перед «Андрей Андреичем», забежала к Орчаковым старая их приятельница, провинциальная актриса.