Том 4. Классические розы - [6]

Без этого слова нельзя совсем…

Любовница — дивное русское слово,

И как бы ты смел на него напасть,

Когда оно — жизни основа

И в нем сочетались любовь и страсть?!

2

В этом слове есть что-то неверное,

Драматическое что-то есть,

Что-то трогательное и нервное, —

Есть оправдываемая месть.

В этом слове есть томик шагреневый,

На бумаге веленевой станс.

В этом слове есть тайна Тургенева

И сиреневый вешний романс.

Благодатно до гроба запомнится

Озаряющее бытие

Грустно-нежное слово «любовница»,

Обласкавшее сердце твое.

3

Если же слово это

Может быть применимо

К собственной — не другого

И не к чужой — жене,

Счастье тебе готово,

Равное власти Рима

В эру его расцвета,

Можешь поверить мне!

1929

Стихи октябрьского заката

Ты чутко читала Сергея Волконского

На синей тахте у стены голубой.

Я только что кончил работу с эстонского,

И мы говорили о книге с тобой.

— Ведь это не часто, чтоб книга претолстая

Была целиком и умна, и тонка, —

Сказала так славно, и хлынули волосы

Каштановым ливнем на край дневника.

Луч солнца упал на склоненную талию,

На женственный шелк старомодных волос.

И нас, северян, потянуло в Италию,

И южное в северном сердце зажглось!

Ты вспомнил а строфы священные Блоковы,

Шепнула: «И нашим бы музам на юг…»

А луч западающий двигался около,

Как будто обрадовался: «узнаю!»

1929

Как хорошо…

Как хорошо, что вспыхнут снова эти

Цветы в полях под небом голубым!

Как хорошо, что ты живешь на свете

И красишь мир присутствием своим!

Как хорошо, что в общем внешнем шуме

Милей всего твой голос голубой,

Что, умирая, я еще не умер

И перед смертью встретился с тобой!

1928

На колокола

На колокола

Ко всенощной зовут колокола,

Когда, в путь вышедшие на рассвете,

Мы различаем в далях монастырь.

Окончен лес, и пыльная бела

В полях дорога к церкви, где на третьей

Версте гора, вокруг которой ширь.

Там, за полями, на горе собор

В лучах печалящегося заката,

И не печальные ли купола?

Нам, проозеренный оставив бор,

Где встретилась с утра одна лишь хата,

Идти на нежные колокола.

У башенки зубчатого кремля,

Воздвигнутой над позаросшим скатом,

Свернув с пути, через калитку мы

Вступаем в монастырь. Его земля

Озарена печалящим закатом,

И в воздухе сгущенье белой тьмы.

Монашенки бесшумны и черны.

Прозрачны взоры. Восковые лики.

Куда земные дели вы сердца?

Обету — в скорби данному — верны,

Как вы в крови своей смирили клики?

Куда соблазн убрали из лица?

Иль, может быть, покойницы на вид,

Иных живых вы, девушки, живее,

И молодость повсюду молода?

И в ночь, когда сирень зашевелит

Свой аромат и вас весной овеет,

Не ищете ли повод для стыда?…

1927

Молитва

Достоевскому

Благочестивого монастыря

Гостеприимство радостно вкушая,

Я говорю: жизнь прожита большая,

Неповторяемая на земле!

Все находимое порастерял

И вот, слезами взоры орошая,

Я говорю: жизнь прожита большая…

Проговорил — и сердцем обомлел:

Большая жизнь, но сколького не знал!

Мелькают страны, возникают лица

Тех, о которых некому молиться,

Кто без молитвы жил и постарел…

Чем дольше-жизнь, тем явственней сигнал…

С кем из безвестных суждено мне слиться?

О всех, о ком здесь некому молиться,

Я помолюсь теперь в монастыре…

Ночь под 1927 г.

Земное небо

Как царство средь царства, стоит монастырь.

Мирские соблазны вдали за оградой.

Но как же в ограде — сирени кусты,

Что дышат по веснам мирскою отрадой?

И как же от взоров не скрыли небес, —

Надземных и, значит, земнее земного, —

В которые стоит всмотреться тебе,

И все человеческим выглядит снова!

1927

На монастырском закате

Если закат в позолоте,

Душно в святом терему.

Где умерщвленье для плоти

В плоти своей же возьму?

Дух воскрыляю свой в небо…

Слабые тщетны мольбы:

Все, кто вкусили от хлеба,

Плоти навеки рабы.

Эти цветы, эти птицы,

Запахи, неба кайма,

Что теплотой золотится,

Попросту сводят с ума…

Мы и в трудах своих праздны, —

Смилуйся и пожалей!

Сам ты рассыпал соблазны

В дивной природе своей…

Где ж умерщвленье для плоти

В духе несильном найду?

Если закат в позолоте —

Невыносимо в саду…

1927

Черные, но белые

Белоликие монахини в покрывалах скорбно-черных,

Что в телах таите, девушки, духу сильному покорных?

И когда порханье запахов в разметавшемся жасмине,

Не теряете ли истины в ограждающем Амине?

Девушки богоугодные, да святятся ваши жертвы:

Вы мечтательны воистину, вы воистину усердны!

Но ведь плотью вы оплотены, и накровлены вы кровью, —

Как же совладать вы можете и со страстью, и с любовью?

Соловьи поют разливные о земном — не о небесном,

И о чувстве ночи белые шепчут грешном и прелестном…

И холодная черемуха так тепло благоухает,

И луна, луна небесная, по-земному так сияет…

Как же там, где даже женщины, даже женщины — вновь девы,

Безнаказанно вдыхаете ароматы и напевы?

Не живые ль вы покойницы? Иль воистину святые? —

Черные, благочестивые, белые и молодые!

1927

Все они говорят об одном

С.В. Рахманинову

Соловьи монастырского сада,

Как и все на земле соловьи,

Говорят, что одна есть отрада

И что эта отрада — в любви…

И цветы монастырского луга

С лаской, свойственной только цветам,

Говорят, что одна есть заслуга:

Прикоснуться к любимым устам…

Монастырского леса озера,

Переполненные голубым,

Говорят: нет лазурнее взора,

Как у тех, кто влюблен и любим…

1927

У моря и озер

У моря и озер

У моря и озер, в лесах моих сосновых,