Том 4. Классические розы - [16]

Попавшая в море, — рожденная,

  казалось бы, грезить в пруде…

И были в том вычурном городе

  мои выступленья увенчаны

С тюльпанами и гиацинтами

  бесчисленным строем корзин,

К которым конверты приколоты

  с короной тоскующей женщины,

Мечтавшей скрестить наши разные,

  опасные наши стези…

Но как-то все не было времени

  с ней дружески поразговаривать:

Иными глазами захваченный,

  свиданья я с ней не искал,

Хотя и не мог не почувствовать

  ее пепелившего зарева,

Не знать, что она — переполненный

  и жаждущий жажды бокал…

И раз, только раз, в упоении

  приема толпы триумфального,

Спускаясь со сцены по лесенке,

  ведущей железным винтом,

Я с нею столкнулся, прижавшейся

  к стене, и не вынес печального

Молящего взора — дотронулся

  до губ еще теплым стихом…

Toila

1930

Пиама

Есть странное женское имя — Пиама,

В котором зиянье, в котором ужал,

И будь это девушка, будь это дама, —

Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал…

Мне все рисовалась бы мрачная яма,

Где в тине трясинной пиавок возня,

При имени жутко-широком Пиама,

Влекущем, отталкивая и дразня…

Какая и где с ним связуется драма

И что знаменует собою оно?

Но с именем этим бездонным — Пиама —

Для сердца смертельное сопряжено.

В нем все от вертепа и нечто от храма,

В нем свет, ослепляющий в полную тьму.

Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама,

Но где и когда — я никак не пойму.

1927

И было странно ее письмо…

И было странно ее письмо:

  Все эти пальмовые угли

И шарф с причудливой тесьмой,

  И завывающие джунгли.

И дикий капал с деревьев мед,

  И медвежата к меду никли.

Пожалуй, лучше других поймет.

  Особенности эти Киплинг.

Да, был болезнен посланья тон:

  И фраза о безумном персе,

И как свалился в речной затон

  Взлелеянный кому-то персик.

Я долго вчитывался в листок,

  Покуда он из рук не выпал.

Запели птицы. Загорел восток.

  В саду благоухала липа.

И в море выплыл старик-рыбак,

  С собою сеть везя для сельди.

Был влажно солонен его табак

  На рыбой пахнущей «Гризельде».

1929

Сорока

Я — плутоватая, лукавая сорока

И я приятельница этих строк,

Живущих в бедности по мудрой воле рока,

Про все вестфальские забыв окорока…

Собравшись в праздники у своего барака,

Все эти нищие, богатые враньем,

Следят внимательно, как происходит драка

Меж гусем лапчатым и наглым вороньем…

Уж я не знаю, что приходит им на память,

Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,

Но мечут взоры их разгневанные пламя,

И люди сетуют открыто на судьбу.

Но в этом мире все в пределах строгих срока,

И поле брани опустеет в свой черед.

Тогда слетают к сорока, их друг сорока,

И руки тянутся ко мне вперед, вперед.

Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи,

Один же, седенький, всегда дает пшена.

Глаза оборвышей становятся так тихи,

Так человечны, что и я поражена.

Так вот что значит школа бед! Подумать только!

Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…»

Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…»

И лишь один молчит — один из сорока.

Презрительно взглянув на рваную ораву,

Он молвит наконец: «Все это ерунда!

Она — двусмысленный, весьма игривый траур

По бестолочи дней убитых, господа».

1929

Олава

Метелит черемуха нынче с утра

Пахучею стужею в терем.

Стеклянно гуторят пороги Днепра,

И в сердце нет места потерям, —

Варяжское сердце соловкой поет:

Сегодня Руальд за Олавой придет.

А первопрестольного Киева князь,

Державный гуляка Владимир,

Схватился с медведем, под зверем склонясь,

Окутанный в шерсти, как в дыме.

Раскатами топа вздрожала земля:

На вызвол к Владимиру скачет Илья.

А следом Алеша Попович спешит,

С ним рядом Добрыня Никитич.

— Дозволим ли, — спрашивают от души: —

Очам Красно-Солнечным вытечь? —

И рушат рогатиной зверя все три —

Руси легендарные богатыри.

Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.

Не могут — и все! Что ты скажешь!

Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,

И мечется зверь в смертном раже.

— А штоб тебя, ворог!.. — Рев. Хрипы. И кряк.

Вдруг в битву вступает прохожий варяг.

И в сердце Олавином смолк соловей:

Предчувствует горе Олава —

За князя Руальд, ненавистного ей,

Жизнь отдал, — печальная слава!

И вьюгу черемуха мечет в окно,

И ткет погребальное ей полотно…

1929

Dame d'Azow

Нередко в сумраке лиловом

Возникнет вдруг, как вестник бед,

Та, та, кто предана Орловым,

Безродная Еlisabeth,

Кого, признав получужою,

Нарек молвы стоустый зов

Princesse Владимирской, княжною

Тьму-Тараканской, dame d'Azow.

Кощунственный обряд венчанья

С Орловым в несчастливый час

Свершил, согласно предписанья,

На корабле гранд де Рибас.

Орловым отдан был проворно

Приказ об аресте твоем,

И вспыхнуло тогда Ливорно

Злым, негодующим огнем.

Поступок графа Алехана

Был населеньем осужден:

Он поступил коварней хана,

Предателем явился он!

Граф вызвал адмирала Грейга, —

Тот слушал, сумрачен и стар.

В ту ночь снялась эскадра с рейда

И курс взяла на Гибралтар.

— Не дело рассуждать солдату, —

Грейг думал с трубкою во рту.

И флот направился к Кронштадту,

Княжну имея на борту.

И шепотом гардемарины

Жалели, видя произвол,

Соперницу Екатерины

И претендентку на престол.

И кто б ты ни был, призрак смутный,

Дочь Разумовского, княжна ль

Иль жертва гордости минутной,

Тебя, как женщину, мне жаль.

Любовник, чье в слиянье семя

Отяжелило твой живот,

Тебя предал! Он проклят всеми!

Как зверь в преданьях он живет!

Не раз о подлом исполине