Том 4. История западноевропейской литературы - [223]

(10) См. Макс Вебер, История хозяйства, Пг. 1923, стр. 228–229.

(11) Вероятно, Луначарский имеет в виду слова Робеспьера из его речи «О принципах политической морали»:

«Мы хотим заменить в нашей стране: эгоизм нравственностью, честь честностью, привычки принципами, приличия обязанностями… то есть мы хотим заменить все пороки и все нелепые стороны монархии всеми добродетелями и чудесами Республики»

(см. Максимилиан Робеспьер, Революционная законность и правосудие, Госюриздат, М. 1959, стр. 205).

(12) Впоследствии пьеса переводилась под названием «Мнимый больной». Луначарский допускает здесь неточность: Мольер умер не на сцене, а у себя дома по окончании спектакля.

В «Истории западноевропейской литературы» издания 1930 года эта лекция заканчивалась следующим текстом:

«Так он, по тогдашним понятиям, по-человечески и не был погребен.

Чтобы сделать маленькую перемычку к следующей лекции, где я перейду к XVIII веку и остановлюсь на трех больших писателях — Вольтере, Дидро и Руссо, — скажу еще следующее.

Когда умер Людовик XIV, оставив Францию в тяжелых условиях, со скверно сложившимся положением на военном фронте, с расстроенным внутри хозяйством, то было ясно, что монархия подорвала свою внутреннюю силу. И следовавшее затем Регентство и век Людовика XV начинают являть признаки конца. Вы знаете знаменитую фразу Людовика XV: „После нас хоть потоп“. Каждый чувствовал, что потоп недалеко, и хотел вдосталь пожить и умереть вовремя, что Людовику XV и удалось. Дворянство сделалось до крайности фривольным и потеряло остаток силы и характера. Крестьянство впало в ужасную нищету, торговому капиталу был нанесен сильный удар конкуренцией иностранцев. Франция обнищала. Однако буржуазия исподволь крепла, захватывала дворянские земли на местах, создала бюрократическую буржуазию в лице судейских семей, которые из поколения в поколение наследовали должность, брала на откуп разные чисто государственные монополии.

Ремесла во Франции росли, но политика была скверная, и буржуазия чувствовала, что прошло то время, когда ей нужна была монархия. Она постепенно накопляла в себе негодование и с удовольствием вспоминала о Кромвеле и его топоре. Чем дальше, тем этих революционных сил, ненавидящих монархию, накоплялось все больше во французском обществе.

Стиль этого переходного времени называется стилем рококо. Это было возвращение к барокко, но по-новому. Стройность форм стиля Людовика XIV, эти утонченные колонны, поставленные на красивые постаменты, эти большие фасады с ровно расставленными окнами, эти величественные колоннады, эти подстриженные деревья садов с милитаризованными формами, вся эта геометрическая размеренность, вся эта изящная импонирующая пышность исчезли. Вновь начинается беспокойство. Почему? Потому что спокойных людей больше нет. У короля нет спокойствия на душе, как и у дворян, которые сознают, что скоро наступит „потоп“, — у них землю захватил какой-нибудь буржуа купец, у них масса долгов и постоянная забота о том, откуда бы достать денег для того, чтобы прожить следующий месяц. О, беспокойств масса! Такое же беспокойство и у буржуазии, которая алчет наживы и натыкается на каждом шагу на противоречия, на скверные законы, на неправильные поборы, на конкуренцию иностранцев, которая ее бьет. Буржуазия начинает уже выдвигать свою бюрократию, своих экономистов, которые защищают естественную экономию против государства и его неправильной экономической политики. Снизу развиваются революционные силы, — и там тоже беспокойно.

И вот, благодаря этому всеобщему беспокойству, сламываются и спокойные линии стиля. Если в барокко линии были беспокойные, то и здесь все беспокойно, но только в какой-то небрежной, легкомысленной вариации.

Фигура в скульптуре может быть различно поставлена. Когда ставят монументальную фигуру, большею частью ее ставят фронтально, в важной церемониальной позе. Но можно поставить ее в нарочито подвижной позе. Скажем, рассердился человек, кулаками размахивает, возмущение выражает. Это — барокко. Но если мы видим человеческую фигуру как бы в пляске, фертом вывернутые ноги и руки — это будет рококо. В рококо все линии как бы танцуют под какую-то музыку. Эти пухленькие дети, которые смеются, играют, перебрасываются розами, эти комнаты и мебель, все розовенькие, голубенькие, желтенькие. На убранных цветами плафонах и стенах изображены феи, нимфы, которые между облаков и звезд занимаются амурными делами. Самый торжественный зал заседаний превращается в будуар. Тогдашняя аристократия любила этот стиль и стала выделывать все кругленьким, все в завитушках и в погремушках и в веселеньких красках.

Лишенный спокойствия, проплеванный уже дворянин старался прожечь жизнь повеселее. Когда все проходило в маскарадах и в попытках занять деньги, это был более или менее свойственный ему жизненный фон. В рококо есть и много прелести, рококо необычайно изящен. Художники создали такие плафоны, такую изящную, прелестную мебель, такие очаровательные дворцы, полные, как бонбоньерка, чего-то сладостного и чувственно вольного, что кажется: хорошо бы так пожить в веселом маскараде, с такими милыми пастушками и пастушками. И часто спрашиваешь, откуда это? Плеханов говорит, что рококо есть выражение умирающего дворянства (см. Г. В. Плеханов, Избранные философские произведения в пяти томах, т. V, Соцэкгиз, М. 1958, стр. 423–424. —