Том 4. История западноевропейской литературы - [165]

Но у нас возможна ли эта беспредметность? Как это наш художник, как это наш поэт может быть беспредметным, когда наша жизнь полна смысла и чувства, когда голова жужжит от мыслей, когда сердце полно идеалов, страстей, любви и ненависти? У рабочего есть идеал, он знает, чего хочет, у него цельное миросозерцание, он хочет его выразить. Для него важна ясность формы, но в нее нужно вложить новое содержание. Наши русские футуристы по этому пути и пошли, начали утверждать свое новое содержание, объявили себя «комфутами». Но их бойкая форма иногда в огромной мере им мешает. Асеев написал прелестную книжку в честь Буденного²², а Буденный читал ее и чихал, как от крепкого табаку. Сосновский написал по этому поводу статью, что Асеев не поэт, а халтурщик²³. Но это неверно. Асеев — талантливый мастер, который сидит над каждой книжкой своих стихотворений и образцово работает. Но беда в том, что наши «комфуты» вышли из европейского футуризма, им сильно нравится изощренная, искусственная форма. И это вредит тому новому смыслу, который дает им революция.

Что изображать художникам буржуазии? Правду? Разве их правда стоит изображения? А наша правда стоит изображения, поэтому у нас нужно держаться гораздо ближе к реализму.

После войны во Франции, в Италии и отчасти в Англии продолжает развиваться военный футуризм, так как нужно еще поддерживать милитаристический тон. Но такая масса калек, обездоленных! Победа не всем же что-нибудь дала? И рядом с еще более, чем раньше, разнузданным футуризмом появились писатели, отразившие горький опыт войны. Они и до войны были ближе к социализму. Самая замечательная современная беллетристическая школа — это школа унанимистов. Унанимисты — это значит единодушники, их вождь — Жюль Ромен. Он писал вещи, в которых пытался изображать социальные коллективы, не выделяя личностей, и умел достигать в этом смысле великолепных результатов. К нему примкнули брошенные в войну интеллигенты-пацифисты; там бывший толстовец Жуе²⁴. и Мартине, и Дюамель, и Вильдрак, один из французских крупнейших поэтов, проникновенный, чистый поэт жалости и солидарности. Все очень симпатичная публика. Недавно приезжавший в Москву тов. Дюнуа, редактор «Юманите», с горечью говорил, что они от нас отходят. Было время, когда они вместе с Барбюсом составляли группу «Кларте» — «Ясность». Это люди антибуржуазно настроенные, но на них оказывают воздействие толстовские течения. С ними плохо умеют обходиться наши товарищи по партии. Они — люди с тонкими нервами, по отношению к ним нужно повести особую политику, приручить их к нам терпеливым и внимательным отношением. Жестокая коммунистическая проза не по ним, ваша сухая ложка им рот дерет. У меня возникала уже несколько раз мысль, что для таких людей надо создать какую-нибудь организацию, которая представляла бы объединение не настоящих коммунистов, а периферию крупнейших и лучших представителей интеллигенции и которая служила бы формированию дальнейшей организации близкой к коммунизму интеллигенции. Борьбу за интеллигенцию в Европе мы ведем и будем вести, но для этого нужны большие силы, потому что здесь можно ошибиться и создать вместо дружеской организации организацию мягкотелых журналистов, которые принесут, пожалуй, больше вреда, чем пользы. Вы знаете, что и внутри нашей русской литературы идут у нас некоторые споры по поводу того, как нам быть с «попутчиками».

Теперь перейду к великому французскому писателю Ромену Роллану. Это — настоящий святой интеллигент, и тем не менее толку от него получилось очень мало, и, быть может, значение он имеет скорее отрицательное, чем положительное.

До войны Ромен Роллан постепенно становился кумиром интеллигенции, и было ясно, что он займет тот трон, на котором сидел раньше Толстой. Ему писали со всего света письма, даже из Азии, спрашивали его директив. Он становился святейшим папой интеллигенции. И это потому, что он обладал огромным художественным дарованием, колоссальной европейской культурой, необыкновенной душевной стойкостью, умением, стоя под огнем противника, держаться той истины, какую он считает нужным исповедовать. Он очень человечен, хорошо понимает, в чем настоящее человеческое счастье, презирает буржуазный мир. Все это чрезвычайно подкупало, и блестящая чистота его души, изящество его мысли, горячность его чувства заставляли интеллигенцию думать, что это человек, перед которым каждый должен преклоняться.

А между тем он плоть от плоти и кровь от крови интеллигенции со всеми ее пороками. Мы, коммунисты (тогда левые социал-демократы), думали: вот человек, которого нужно залучить к нам, это — большая величина, это — лучший из интеллигентов. И во время войны мы думали уже, что это случилось.

До тех пор он занимался вопросами эстетики, вопросами этики, создал большой роман «Жан Кристоф», в котором описывает идеального художника, устанавливая, каким он должен быть. Во время войны Р. Роллан уехал из Франции в Швейцарию, так как во Франции не мог бы высказывать своих идей, и начал воевать с войной. Он написал свою знаменитую книгу «Над бойней»²⁵, написал послание ко всему миру, где говорил, что он не немец и не француз, а человек. Что вы делаете, — кричал он, — вы гибнете, вы режете друг друга из-за происков капитала, остановитесь! И говорил он это настолько громко и энергично, а положение его было настолько выдающееся, что он одно время приобрел имя вождя войны против войны.