Их провожает старая Табити,
Прошамка<в>: «Берегитесь!
Здесь бродит около <Христос>».
Они восходят на утес,
Ждать часа, когда туч сизари,
Златом озарены зари,
Час возвестят святой поры
Восхода солнца из-за горы,
В лучах блаженственной игры.
Чернь смотрит жадно чудеса.
Они поднялись в небеса.
«А я?» –
Промолвил жалобно Хаим.
Они летели, смех тая.
Им было весело двоим.
Какое дело мощной радости
До обезумевших старикашек,
До блох и мух, и всякой гадости:
Козявок, тли, червя, букашек?
Среди толпы, взиравшей жадно
На них, летевших в высоту,
Хан едет хмурый, беспощадно
Коня терзая красоту.
И вдруг, – сосед, направо глянь-ка, –
Он вынул из кармана склянку
И в рот поспешно – бух!
О чудо: коня не стало и седока, их двух.
А вместо них, в синей косоворотке,
С смеющейся бородкой,
Стоял еврейчик. Широкий пояс.
Он говорил о чем-то оживленно, беспокоясь,
И, рукоплескания стяжав,
Желания благие поведав соседственных держав
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Упомянув, пошел куда-то.
Его провожая, вышел друг брадатый.
Хан был утешенный в проторях и потерях
И весело захлопнул двери.
Пронзая с свистом тихим выси,
Касаясь головой златистой тучки,
Летит, сидя на хребте рыси, внучка
Малуши, <дочь> Владимира.
Старинных не стирая черт,
Сквозь зорю шевелился черт.
Он ей умильно строил рожи,
Чернявых не скрывая рожек.
И с отвращеньем в речи звонко
За хвостик вышвырнула гаденка.
Послушен, точен оборотень
Людмилы воли поворотам.
Сидит, надувши губки,
Княжна в собольей шубке.
Уж воздух холоден, как лед,
Но дальше мчит их самолет.
Далеко внизу варили пиво.
Звонко пропел в деревне пивень.
Пахло солодом.
И думает Людмила:
«Прощайте, девушки, поющие в Киеве.
О, веселые какие вы…
Вы пели: „Сени, мои сени“.
И ваши души были весенни».
Стало холодно.
За гриву густую зверя
Впились, веря,
Ручки туже.
Они слегка синели.
И, чтоб спастись от стужи
Морозной выси,
Из рыси
Он стал медведем.
Она ему: «Куда мы едем?»
Он отвернулся и в ветер бурк:
«Мы едем в Петербург».
Летят в слое ледяной стужи.
О доле милом дева тужит.
К холоду нежна
Скукожилась княжна.
«Напрасно черного петушонка
Стрибогу в жертву не дала.
Могла бы сообразить, девчонка,
Что здесь ни печки, ни кола».
И вот летят к земле турманом,
Туда, где золотом Исакий манит,
И прямо сверху, от солнечного лучбища
Они летят в дом женского всеучбища.
С осанкой важной, величава,
