Том 3. Тайные милости - [66]

Только чудо спасло его от последнего шага – вдруг пробежала рядом с ними рыжая лисица.

– Лиса! Лиса! – вскрикнул Георгий, и Марьяна очнулась, и заплакала радостными слезами, и сказала ему, что любит его еще с осени, с самого первого дня, когда он вошел в класс.

Рыжая лисица была уже где-то далеко, в ореховой роще; юркая по кладбищу, она повалила хворостинку, что воткнули над могилкою не зажившегося на свете младенца, оглянулась в ту сторону, где сидели Георгий и Марьяна, понюхала своею длинной мордочкой воздух – из аула донесло запах куриного пера, – там-то и ждали ее делишки…

Георгий оцепенело думал, что он – директор, что Марьяна – ученица, что у него есть Надя…

– Марьяша, давай по домам, а?

– Давай, – сказала она потерянно, и они пошли от кладбищенской рощи в разные стороны, чтобы никто не мог увидеть их вместе, когда будут входить в аул.

Возвратившись в каморку, которую он снимал при школе, Георгий пролежал всю ночь без сна на узкой железной кровати, горячо желая Марьяну и боясь, что вот сейчас, в любую следующую секунду она стукнет в окошко и он не устоит, откроет ей дверь. Наверное, если бы она пришла тогда, так бы и было. Но она не пришла.

Когда пред общим приговором

Ты смолкнешь, голову склоня,

И будет для тебя позором

Любовь безгрешная твоя…

Марьяна… Как росло в нем день ото дня неодолимое влечение к ней… как он находил в себе силы душить разгоравшийся против его воли огонь…

Когда он был в армии, Марьяна писала ему о том, как хорошо он читал на уроках Лермонтова, как любили его, оказывается, ученики и учителя, как плохо без него в школе теперь… Потом, когда он уже был женат и жил в городе, Марьяна разыскала его однажды… Они шли по улице, дул горячий ветер «Магомет». Встречные мужчины оглядывались на них. Она выросла умной, начитанной и очень красивой девушкой, такой яркой, каких он никогда и нигде не видел. Оказывается, Марьяна окончила школу с золотой медалью. Георгий поздравил ее и сказал, что, дескать, теперь перед нею открыты все дороги, что она может поехать учиться в Москву, а там выйдет замуж за молодого английского лорда, или за великого художника, или за арабского шейха. Утром он читал в газете статью о советских девушках, вышедших замуж за иностранцев, вот и молол эту первую подвернувшуюся на язык галиматью.

Через месяц она вышла замуж за молодого аульского шофера, а еще через полгода, избивая ее по пьянке, ревнивый муж проломил Марьяне череп. И теперь он сидит в тюрьме, а она, с нейлоновой латкой на голове, – в сумасшедшем доме, здесь, в городе. Нынешней весной, проведывая в центральной больнице товарища, Георгий вдруг увидел ее за железными прутьями в окне этого дома. Она сидела на подоконнике и баюкала тряпичную куклу, – может быть, то, что в ее воображении было ребеночком Георгия. Она посмотрела на него долгим, припоминающим взглядом, но не узнала. А он постарался быстренько исчезнуть из поля ее зрения, уйти в кусты в самом прямом смысле этих слов. Он так спешил, что поцарапал веткой боярышника щеку и едва не лишился глаза. Потом ему еще долго снилась рыжая лисица, промелькнувшая однажды рядом…

А теперь, стоя на железнодорожной насыпи над Катиным домиком, он подумал, что, может быть, каждая задушенная любовь – как поживший на свете двадцать минут бабы Мишин Валерка? Может, как его душа, она так же витает в мире без приюта и нет над ней никакого, даже самого малого знака, хотя бы той хворостинки, что ставили младенцам на аульском кладбище. Он так и не знает до сих пор, любил ли Марьяну? Желал – это точно, желал постоянно, горячо, долгие годы, а любил ли? Если любил, то это он виноват в ее судьбе. Он один…

Море стояло тихое, почти гладкое, и от Катиного домика бежала к луне рябая дорожка – золотистая, праздничная, широкая. Наверное, по такой дорожке идут в царство небесное безгрешные души, такие, как бабы Мишин Валерка, как погубленная им Марьяна. Становясь к горизонту все уже и уже, лунная дорожка сходила на нет, терялась в серебристых текучих облачках, похожих издали на райские кущи.

Катя открыла ему дверь, едва он подошел к домику, прижалась к нему покорно, нежно, и он был рад, что не нужно ничего говорить, и целовал ее молча. В ожидании Георгия Катя не зажигала огня, и в каморке стояла сумеречная тьма, и таинственно отсвечивало выходящее к морю окошко, и на потолке шуршали чуть слышно пересохшие портреты передовиков и официальных лиц, карикатуры империалистов, столбцы международной хроники, столбцы внутренней жизни, – Катя еще не оклеила потолок поверх газет белой бумагой, еще не успела.

Георгий плотно прикрыл за собой легкую фанерную дверь, накинул крючок, извинился смущенно, что пришел с пустыми руками.

– Что вы, – улыбнулась она в темноте, – ничего и не надо.

Георгий отметил, что она снова назвала его на «вы», и это взволновало его как-то особенно, он почувствовал свою власть над ней. И теперь уже больше не думал ни о бабе Мише, ни о своей жене, ни о Марьяне, теперь он жил и дышал одной Катей, и ему было покойно и радостно с ней. И не было нужды в словах, и он впервые понял всей кожей, что называется, почувствовал на своей шкуре правоту того, что сказал, что любовь – самая молчаливая из страстей человеческих.