Том 3. Стихотворения, 1921–1929 - [4]

   Одну рубаху променял на хлеба кусок,

   А другой рубахи не нашел в комоде, –

   Да не в рубахе дело.

Полюбуйтесь на это тело:

Сложение Геркулеса,

   Широкие плечи, могучая спина…

   Не пьяница, не повеса…

Голос из публики

Какая цена?

Комиссионер

Кто больше даст, тот и купит!

Товарец, можно сказать, еще сырой.

А вот вам второй.

Первому не уступит.

Годен ко всякой работе.

Служил добровольцем во флоте.

По случаю побед и одоления

Ищет работы и прокормления.

Отличался. Имеет ордена.

Голос из публики

Какая цена?

Второй голос из публики

Да у него как будто нога не в порядке!

Комиссионер

Годится, чтоб ходить по огородной грядке.

Чай, ему не придется танцевать по паркету.

Особой беды нету.

Нога повреждена на войне.

Сойдет за здоровую вполне,

Хоть и не имеет настоящего вида.

Первый голос из публики

На кой нам ляд такого инвалида!

Второй голос из публики

Наплачешься с такой покупкой!

Комиссионер

Зато продается с уступкой!

Третий! Третий! Третий!

Без всяких таких междометий.

Парень хоть куда.

Фигура маленько худа.

А вообще все исправно.

Стукнуло двадцать лет недавно.

Еще не в полном соку.

Претерпел всего на веку.

Отца на заводе придавило лебедкой.

Мать померла, болела чахоткой.

Парнишка к работе внимателен,

В еде невзыскателен.

Может, теперь не всякому понравится, –

Он на хороших хлебах поправится…

Второй голос из публики

Да на нем кожа одна!

Первый голос из публики

Какая цена?

Второй голос из публики

Он ведь шатается от малокровия!

Комиссионер

Согласен на любые условия!..

Четвертый! Четвертый! Поглядите!

Тоже скажете: калека?

Да его хватит на два века.

Сколько, мил-сдари, дадите

За этого прекрасного молодого человека?

Этот – и остальные прочие –

Клад, а не рабочие!

Все бывшие солдаты.

Постой, дуралей, куда ты?

(Четвертый, отойдя в сторону, закрывает глаза руками, плачет.)

Возмущенные голоса рабочих из толпы

У, сволочи!

Отольются вам наши слезы!

Проходящая мимо дама с лорнетом

Какие… странные… курьезы…

* * *

Не похоже на правду, собственно говоря.

А между тем – всё правда в моем фельетоне.[1]

Происходило описанное девятого сентября

Тысяча девятьсот двадцать первого года, в

                    городе Бостоне,

В великой северо-американской демократии.

Друзья, когда кто из эсеров или меньшевист –

                    ской братии

Закатит вам на митинге «демократическую»

                    истерику,

Пошлите его в… Америку!

«Владимирка» >*

«Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»…

Туго врезалась в твердую землю соха.

«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха»,

«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.

Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину…

     Эй, ты, н-ну,

     Шевелись, сухопарая!»…

Борозда к борозде… Ком ложится на ком…

Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,

Роковая путина, «Владимирка старая»?!

Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.

Окруженные серым, суровым конвоем,

Пыльной летней порой – под мучительным зноем,

Хмурой осенью – в тускло-ненастные дни,

И студеной зимой – в ночи темные, вьюжные,

Кандалами гремя, испитые, недужные,

По «Владимирке старой» шагали они.

     Не склоняя голов непокорных,

Не смыкая усталых и скорбных очей,

Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,

Мимо пышных усадеб своих палачей,

Подло-мстительной царской покараны карой,

В рудники за бойцом посылавшей бойца,

Шли они – без конца, без конца, без конца –

     По «Владимирке старой!»

Сколько скорбных, невидимых нами теней,

Может быть, в это время проходят по ней

И дивятся на новые яркие всходы!

Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,

Не забудь благодарной слезой помянуть

Всех, кто в оные, злые, проклятые годы

Ради нас проходил этот жертвенный путь!

Азбука >*

Я не скажу, что нынче вёдро.

Тут правды незачем скрывать.

Но все же я настроен бодро

И не намерен унывать,

Хоть на унынье нынче мода.

Из большевистского прихода,

Хоть человек я и не злой,

Я б гнал всех нытиков долой.

Одна любительница позы,

Из крайне-«левых» героинь,

Вчера шептала мне: «Аминь»,

Рисуя мрачные прогнозы.

Я ей сказал: «Шалтай-болтай!

Не хочешь петь, так улетай!»

Осточертели эти бредни,

Что, дескать, «мы уже не те».

   Письмо крестьянское намедни

Пришлось прочесть мне в «Бедноте».

Письмо – великого значенья.

Вот образец для поученья!

   Мужик стал просо разводить,

Да не умел за ним ходить:

Впервые стал он просо сеять.

Ан, урожай-то вышел плох.

Мужик не хныкал: «ах да ох!» –

Он просо стал усердно веять,

Чтоб приготовить семена

Лишь из отборного зерна.

Посеял. Вновь – одна кручина.

Мужик слезы не уронил,

Стал разбираться: где причина?

Не так он просо взборонил.

«Блажной!» Жена уж смотрит косо.

Но в третий раз он сеет просо.

И получились чудеса:

Вся золотая полоса, –

Согнулись мягкие метелки

Под тучной тяжестью зерна.

«И ведь земля-то не жирна!»

Пошли по всей деревне толки:

«Да на моей бы полосе…»

Решили просо сеять все!

Все это азбучно, бесспорно,

Но в этой азбуке – урок.

К чему стремится кто упорно,

То он получит в некий срок.

А в срок какой, ответить трудно.

Пороть горячку безрассудно.

Кому медлительность тяжка,

В том, стало быть, тонка кишка

Иль растянулась от натуги, –

Тогда для этаких кишок

Партийный нужен ремешок.

«Эй, подтянитеся, мил-други,

Чтоб близкий, может быть, всполох

Не захватил бы вас врасплох!»

«Вашингтонское разоружение»