Том 3. Советский и дореволюционный театр - [3]

Кстати отметим еще, что г. Лепковский неоднократно изменял своему говору на «о». Он очень тщательно произносил, например, «розврат», а рядом несколько раз выговаривал «патамушта».

Рядом с перекарикатуренным самим Островским Кучумовым и канальей Глумовым отрицательным типом является и Телятев. Но, однако, на нем покоится какой-то отсвет авторского благорасположения, напоминающий грустную симпатию Чехова к Гаевым и Раневским. Ведь это московский Сезар де Базан⁶, беспутный барин и «иронист» довольно высокого полета. Волею среды он занял положение в обществе веселое, но мало почтенное, но он вполне сознает это, он тонко подсмеивается и над собою и над окружающими. Легкомысленную суетность и мишурный блеск своей среды он вполне постиг, на что же ему делать? Кроме большого ума, еще большего легкомыслия и еще большей жажды легких удовольствий, у него ничего нет. Телятев ничуть не уничтожается перед Васильковым. И к нему он умеет отнестись с высоты своей иронии: он прекрасно схватил комическую сторону его любви и его горя. Некоторые артисты после слов Василькова в последнем акте о том, что Лидия, дабы блистать в Петербурге, должна отучиться от дурных манер Телятева и компании, говорят реплику Телятева с ужимкой шута перед силой: «Разве я знал, что Лидии Юрьевне предстоит такая блестящая роль: от деревенского подвала до петербургского салона!»⁷ Но г. Неделин взял здесь совсем другой тон. Слова эти он сказал с иронией, почти мрачной, в его голосе зазвучала на мгновение даже какая-то обида. Телятев оценил всю глубину последнего унижения Лидии: «Будьте экономкой — мне такая женщина нужна… будьте светской львицей — мне и такая женщина нужна»⁸. Нужна Лидия «умным деньгам» и становится орудием их накопления.

Г-н Неделин, был вообще превосходен.

В первый раз выступила перед киевской публикой г-жа Ильнарская в роли Лидии.

Лидия балованная, эгоистичная, совершенно не знающая жизни «золотая бабочка». Г-жа Ильнарская постоянно сбивалась с этого тона. Во втором акте она его придерживалась, в третьем и четвертом играла настоящую змею-злодейку, чрезмерно драматизируя роль; ведь все свои страшные слова Лидия произносит и все скверные поступки проделывает не как мелодраматическая «гадина», а как несчастный, дурно воспитанный ребенок, притом же она не умна. Не надо, чтобы зритель радовался утомительному ряду нравственных пощечин, выпавших на долю Лидии, как законному возмездию за ее сознательную порочность; напротив, на наш взгляд, надо, чтобы зритель пожалел этого ребенка, которого преступное воспитание толкнуло на путь унижений. В последнем действии, кстати сказать скомканном и неудачном у Островского, г-жа Ильнарская впала в другую крайность: сцену с мужем она провела слишком в тоне будирующего ребенка.

Ее капитуляция является ведь самым горьким из унижений. Правда, Лидия слишком легкомысленна, чтобы оценить всю позорность своего поражения, но в тоне г-жи Ильнарской было уж слишком мало сознательности и страдания. Вразрез с этим шел надутый пафос, с которым она продекламировала заключительную реплику.

Мы далеки от мысли осуждать г-жу Ильнарскую за неудовлетворительное исполнение роли Лидии. Роль эта слишком натянута и тенденциозна, и сделать из нее законченный живой тип почти невозможно.

Несмотря на некоторые излишние привычки, например чрезмерную игру глазами при монологе и тому подобные мелочи, г-жа Ильнарская все же хорошая артистка с благодарной сценической внешностью, разнообразным тоном, интересными иногда замыслами.

Отметим типичную фигуру Василия в исполнении г. Большакова. Остальные артисты были также недурны.

«Снегурочка» А.Н. Островского >*

Мне говорили, что г. Кошеверов хочет скопировать постановку «Снегурочки»¹ у Художественного театра². При этом пожимали плечами. Не потому, чтобы считали образец неудачным (в Киеве положительно преобладают поклонники г. Станиславского), а потому, что считали его недосягаемым: где же взять г. Кошеверову такие огромные средства?

Но меня это мало пугало. Главным недостатком «художественной» постановки «Снегурочки» была именно излишняя роскошь. Станиславский загромоздил постановку разными дорогими манекенами и прочими трюками. Москвичи ходили смотреть «фокусы» и за ними почти не замечали поэзии Островского. Легкокрылая сказочка не выдержала тяжести режиссерских ухищрений. Таким образом, я был рад, что г. Кошеверову, хочешь не хочешь, придется отбросить часть балласта.

Другим плюсом для киевской постановки являлось решение воспользоваться прелестной музыкой Чайковского. Музыка Гречанинова, написанная для Художественного театра, очень оригинальна и самобытна, но она какая-то монотонно-гудящая, тяжеловесная, в конце концов, это та же «диковина» рядом с автоматами птиц и зверей. Очень хорошо сделал г. Кошеверов, что отказался от нее.

Боялся я другого. Для чего можно давать фантастические, феерические спектакли? Притом, заметьте, лишенные идейного, символического замысла? Только для того, чтобы дать утомленному толчками прозы зрителю насладиться счастливой грезой, улыбающимся сновидением, «чарованием сладких вымыслов»!