Том 3 - [61]

«Уа, уа, уа», —

А обновления основ

Железные слова.

Я сам, мальчишка-педагог,

Сижу среди старух,

Старухам поднимаю дух,

Хоть не пророк, не Бог.

Я повторяю, я учу,

Кричу, шепчу, ворчу,

По книге кулаком стучу,

Во тьме свечой свечу.

Я занимаюсь — сутки прочь!

Не ангел, не святой,

Хочу хоть чем-нибудь помочь

В сраженье с темнотой.

Я ликвидатор вечной тьмы,

В моих руках — букварь:

«Мы — не рабы. Рабы — не мы».

Букварь и сам — фонарь.

Сраженье с «чрез», и «из», и «без»,

Рассеянных окрест,

И называется «ликбез»,

Где Маша кашу ест.

И тихо слушает весь класс

Мне важный самому

Знакомый горестный рассказ

«Герасим и Муму».

Я проверяю свой урок

И ставлю балл судьбе,

Двухбалльною системой мог

Отметку дать себе.

Себе я ставлю «уд.» и «плюс»

Хотя бы потому,

Что силой вдохновенья муз

Разрушу эту тьму.

Людей из вековой тюрьмы

Веду лучом к лучу

«Мы — не рабы. Рабы — не мы» —

Вот все, что я хочу.

1970

* * *

Моя мать была дикарка,

Фантазерка и кухарка.

Каждый, кто к ней приближался,

Маме ангелом казался.

И, живя во время оно,

Говорить по телефону

Моя мама не умела:

Задыхалась и робела.

Моя мать была кухарка,

Чародейка и знахарка.

Доброй силе ворожила,

Ворожила доброй силе.

Как Христос, я вымыл ноги

Маме — пыльные с дороги, —

Застеснялась моя мама —

Не была героем драмы.

И, проехавши полмира,

За порог своей квартиры

Моя мама не шагала —

Ложь людей ее пугала.

Мамин мир был очень узкий,

Очень узкий, очень русский.

Но, сгибаясь постепенно,

Крышу рухнувшей вселенной

Удержать сумела мама

Очень прямо, очень прямо.

И в наряде похоронном

Мама в гроб легла Самсоном, —

Выше всех казалась мама,

Спину выпрямив упрямо,

Позвоночник свой расправя,

Суету земле оставя.

Ей обязан я стихами,

Их крутыми берегами,

Разверзающейся бездной,

Звездной бездной, мукой крестной.

Моя мать была дикарка,

Фантазерка и кухарка.

1970

Прачки

Девять прачек на том берегу

Замахали беззвучно валками,

И понять я никак не могу,

Что у прачек случилось с руками.

Девять прачек полощут белье.

Состязание света и звука

В мое детство, в мое бытие

Ворвалось как большая наука.

Это я там стоял, ошалев

От внезапной догадки-прозренья,

И навек отделил я напев

От заметного миру движенья.

1970

* * *

И мне на плече не сдержать

Немыслимый груз поражений.

Как ты, я люблю уезжать

И не люблю возвращений.

1970

* * *

Три снежинки, три снежинки в вышине —

Вот и все, что прикоснулось бы ко мне,

По закону тяжести небесной и земной

Медленно раскачиваясь надо мной,

Если б кончился сегодняшний мой путь,

Мог бы я снежинками блеснуть.

1970

* * *

Хранитель языка —

Отнюдь не небожитель,

И каждая строка

Нуждается в защите.

Нуждается в тепле

И в меховой одежде,

В некрашеном столе

И пламенной надежде.

Притом добро тепла

Тепла добра важнее.

В борьбе добра и зла

Наш аргумент сильнее.

1971

* * *

Острием моей дощечки

Я писал пред светом печки,

Пред единственным светцом,

Я заглаживал ошибки

Той же досточкой негибкой,

Но зато тупым концом.

1971–1973

* * *

Пусть лежит на столе,

Недоступная переводу,

Не желая звучать на чужом языке,

В холод речи чужой оступаться, как в воду,

Чуть не в каждой душевной строке.

Тайны речи твоей пусть никто не раскроет,

Мастерство! Колдовство! Волшебство!

Пусть героя скорей под горою зароют:

Естество превратят в вещество.

Не по признаку эсхатологии

Всевозможнейших Страшных Судов —

Пусть уходит ручьем по забытой дороге:

Как ручей, без речей и цветов.

Пусть изучат узор человеческой ткани,

Попадающей под микроскоп,

Где дыханье тритон сохраняет веками

Средь глубоких ущелий и троп.

1972

* * *

Как Бетховен, цветными мелками

Набиваю карман по утрам,

Оглушенными бурей стихами

Исповедуюсь истово сам.

И в моей разговорной тетради

Место есть для немногих страниц,

Там, где чуда поэзии ради

Ждут явленья людей, а не птиц.

Я пойму тебя по намеку,

По обмолвке на стертой строке,

Я твой замысел вижу глубокий

По упорству в дрожащей руке.

Дошепчи, доскажи, мой товарищ,

Допиши, что хотел, до конца

Черным углем таежных пожарищ

При лучине любого светца.

Чтоб, отбросив гусиные перья,

Обнажить свою высшую суть

И в открытые двери доверья

Осторожно, но твердо шагнуть.

Как Бетховен, цветными мелками

Набиваю карман по утрам.

Раскаленными угольками

Они светятся по ночам.

1972

* * *

Уступаю дорогу цветам,

Что шагают за мной по пятам,

Настигают в любом краю,

В преисподней или в раю.

Пусть цветы защищают меня

От превратностей каждого дня.

Как растительный тонкий покров,

Состоящий из мхов и цветов,

Как растительный тонкий покров,

Я к ответу за землю готов.

И цветов разукрашенный щит

Мне надежней любых защит

В светлом царстве растений, где я —

Тоже чей-то отряд и семья.

На полях у цветов полевых

Замечанья оставил мой стих.

1972

* * *

Л. Т.

Стихи — это боль и защита от боли,

И — если возможно! — игра.

Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,

На кончике пляшут пера.

Стихи — это боль и целительный пластырь,

Каким утишается боль,

Каким утешает мгновенно лекарство —

Его чудодейственна роль.

Стихи — это боль, это скорая помощь,

Чужие, свои — все равно,

Аптекарь шагает от дома до дома,

Под каждое ходит окно.

Стихи — это тот дополнительный градус

Любых человечьих страстей,

Каким накаляется проза на радость

Хранителей детских затей.

Рецептом ли модным, рецептом старинным

Фармакологических книг,

Стихи — как таблетка нитроглицерина,

Положенная под язык.