Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы - [4]
Не знаю. Мне рассуждать было некогда. Я сунул руку в карман, нащупал пакет и думаю:
«Вот, – думаю, – последняя загадка: куда мне пакет девать? Уничтожить его необходимо. Но как? Каким макаром уничтожить? Выбросить его нельзя. Ясно! Разорвать невозможно. Что вы! Разорвешь, а после, черти, его по кусочкам склеят. Нет, что-то такое нужно сделать, что-то придумать».
Стою, понимаете, пакет щупаю и на своего надзирателя гляжу. А надзиратель – ей-богу! – улыбается. Смотрю на него – улыбается. Подозрительная какая-то морда. То ли он мне сочувствует, то ли смеется. Пойми тут! И главное дело – винтовкой все время играет.
«А что, – думаю, – дать ему, что ли, пакет на аллаха? Вот, дескать, друг, возьми, спрячь, пожалуйста…»
«Нет, – думаю, – нет, ни за что. Подозрительная все-таки морда. Очень, – думаю, – подозрительная».
Но, дьявол, куда ж мне пакет девать?!
И тут я придумал.
«Фу, – думаю. – Об чем разговор? Да съем!.. Понимаете? Съем, и все тут».
И сразу я вынул пакет. Не пакет уж, конечно, – какой там пакет! – а просто тяжелый комок бумаги. Вроде булочки. Вроде такого бумажного пирожка.
«Ох, – думаю, – мама! А как же его мне есть? С чего начинать? С какого бока?»
Задумался, знаете. Непривычное все-таки дело. Все-таки ведь бумага – не ситник. И не какой-нибудь блеманже.
И тут я на своего конвоира взглянул.
Улыбается! Понимаете? Улыбается, белобандит!..
«Ах так?! – думаю. – Улыбаешься, значит?»
И тут я нахально, назло, откусил первый кусочек пакета. И начал тихонько жевать. Начал есть.
И ем, знаете, почем зря. Даже причмокиваю.
Как вам сказать? С непривычки, конечно, не очень вкусно. Какой-то такой привкус. Глотать противно. А главное дело – без соли, без ничего – так, всухомятку жую.
А мой конвоир, понимаете, улыбаться перестал и винтовкой играть, перестал и сурьезно за мной наблюдает. И вдруг он мне говорит… Тихо так говорит:
– Эй! – говорит. – Хлеб да соль.
Удивился я, знаете. Что такое? Даже жевать перестал.
Но тут – за окном, на улице, как загремит, как залает:
– Урра-аа! Урра! Урра!
Коляска как будто подъехала. Бубенцы зазвенели. И не успел я как следует удивиться, как в этих самых сенях голоса затявкали, застучали приклады, и мой часовой чучелом застыл у дверей. А я испугался. Я скомкал свой беленький пирожок и сунул его целиком в рот. Я запихал его себе в рот и еле губы захлопнул.
Стою и дышать не могу. И слюну заглотать не могу.
Тут распахнулись двери и вваливается орава.
Впереди – генерал. Высоченный такой, косоглазый медведь в кубанской папахе. Саблей гремит. За ним офицеришки лезут, писаря, вестовые. Все суетятся, бегают, стулья генералу приносят, и особенно суетится дежурный по штабу офицер. Этот дежурный глистопёр уж прямо лисой лебезит перед своим генералом.
– Пардон, – говорит, – ваше превосходительство. Мы, – говорит, – вас никак не ожидали. Мы, так сказать, рассчитывали, что вы как раз под Еленовкой держите бой.
– Да, – говорит генерал. – Совершенно верно. Бой под Еленовкой уже состоялся. Красные отступили. С божьей помощью наши войска взяли Славяносербск и движутся на Луганск через Ольховую.
Подошел он к стене, где висела военная карта, и пальцем показал, куда и зачем движутся ихние части.
И тут он меня заметил.
– А это, – говорит, – кто такой?
– А это, – говорят, – пленный, ваше превосходительство. Полчаса тому назад камнем убил нашего караульного. Захвачен в окрестностях нашей конной разведкой.
– Ага, – говорит генерал.
И ко мне подошел. И зубами два раза ляскнул.
– Ага, – говорит, – сукин сын! Попался? Засыпался?! Допрашивали уже?
– Нет, – говорят. – Не успели.
– Обыскивали?
Застыл я, товарищи: Зубы плотнее сжал и думаю: «Ну, – думаю, – правильно! Засыпался, сукин сын».
А все, между прочим, молчат. Все переглядываются. Плечами пожимают. Неизвестно, дескать. Не знаем.
И тут вдруг, представьте себе, мой землячок, этот самый казак в английских ботинках, выступает:
– Так точно, – говорит, – ваше превосходительство. Обыскивали.
– Когда?
– А тогда, – говорит, – когда он без памяти лежамши был. У колодца.
– Ну как? – говорит генерал. – Ничего не нашли?
– Нет, – говорит. – Нашли.
– Что именно?
– Именно, – говорит, – ничего, а нашли тесемочку.
– Какую тесемочку?
– Вот, – говорит. И вынимает из кармана ленточку. Ей-богу, я в жизнь ее не видал. Обыкновенная полотняная ленточка. Лапти такими подвязывают. Но только она не моя. Ей-богу!..
– Да, – говорит генерал. – Подозрительная тесемочка. Это твоя? – спрашивает.
А я, понимаете, головой повертел, покачал, а сказать, что нет, не моя, – не могу. Рот занят.
И тут, понимаете, опять казачок выступает.
– Это, – говорит, – ваше превосходительство, тесемочка не опасная. Это, – говорит, – плотницкая тесемка. Ею здешние плотники разные штуки меряют, заместо аршина.
– Плотники? – говорит генерал. – Так ты что – плотник?
Я, понимаете, головой закивал, закачал, а сказать, что ну да, конечно, плотник, – не могу. Опять рот занят.
– Что это? – говорит генерал. – Что он – немой, что ли?
– Да нет, – говорит офицер. – Должен вам, ваше превосходительство, сообщить, что пять минут тому назад этот самый немой так здесь митинговал, что его повесить мало. Тем более, – говорит, – что он мне личное оскорбление сделал…
