Том 3. Повести. Рассказы. Корни японского солнца - [8]

– На вахту! Кто в очереди? Через пятнадцать минут станция! – На вахту! – –

В половине восьмого утра, в двенадцать дня, в четыре дня, в восемь вечера на жилую палубу приползал и бил в гонг к чаю, обеду, кофе, ужину стюард, – но столы в кают-компании были похожи на беззубые челюсти стариков, где одиноко торчали штурмана, механик и Саговский, – гонг бессильно надрывался на жилой палубе. И через каждые четыре часа от полночи отбивала вахтенная смена склянки. И часы обедов, и часы вахт – были астрономически условны в этих неделях белесой мути.

Кинооператор, которого всего истошнило, который стал походить на смерть, просил, чтобы ему дали револьвер, чтоб он мог застрелиться. Доктор говорил о морфии. Зоолог – он замолчал на все дни; Лачинов, который был с ним в одной каюте, наблюдал, как он провел первые пять суток: он лежал на четвереньках на койке, подобрав под себя голову и ноги, держась руками за борта, – пять дней он не вставал с койки и не сказал, ни слова; потом он уполз из каюты и два дня пролежал у трубы на спардеке, это были дни метели. – Лачинов зазвал его в каюту, он пришел, лег, – вскочил через четверть часа и больше уже не возвращался в каюту – до льдов, когда качка прошла, – он говорил, что он не может слышать скрипа жилого трюма, скрип ему напоминал о его «страстях»: тогда, пять первых суток на четвереньках, он ждал смерти, боялся смерти! – скрип трюма напоминал ему те мысли, которые он там передумал, – он не любил об этом говорить. – Лачинов видел со спардэка, как Саговский пошел к своей будке, – качнуло, окатило водой, – и человек стал на четвереньки и пополз, и лицо его исказилось страхом. –

«Свердруп» шел вперед, на румбе был норд – –

– – на жилую палубу пришел вахтенный матрос, дубасил в двери, кричал:

– На вахту! Кто в очереди?

Встали в половине первого ночи. Стальное небо, снег, ветер, все леденеет в руках. Гидрологи, трое, в том числе Лачинов, поползли на корму, кинули лот, триста метров. Потом стали батометрами брать температуру и самое воду с разных глубин: триста метров, двести, сто, пятьдесят, двадцать пять, десять, пять, ноль; температуру с поправками записывали в ведомости, воду разливали по бутылкам; химик в лаборатории определял состав воды, ее насыщенность кислородом, прозрачность. Батометр надо нацепить на трос, опустить в глубину, держать там пять минут, – и потом выкручивать вручную трос обратно: плечи и поясница ноют. Гидрологи кончили работу в половине четвертого, пошли по каютам обсыхать – загремела лебедка, бросили трал. Второй раз скомандовали на вахту в 11 дня, снега не было и был туман, – кончили в час дня, пошли по каютам обсыхать, В половине восьмого вечера опять пришел вахтенный матрос, задубасил, заорал:

– На вахту! Кто в очереди? –

и тогда к начальнику экспедиции пошла делегация, половина экипажа научных сотрудников не вышла на работу. Кремнев один сидел на спардеке около трубы, руки он спрятал рукав в рукав; губ у него не было, ибо они были землисто-серо-сини, как все лицо; он горбился, и его знобило, и он смотрел в море. К нему на спардек приползли научные сотрудники, впереди полз профессор Пчелин, не выходивший из каюты с самого Ка-нина Носа; сзади ползли младшие сотрудники; люди были одеты пестро, еще не потеряли вида европейцев, еще не обрели самоедского вида; все были злы и измучены. Профессор Пчелин, без картуза, в меховой куртке и брюках навыпуск, поздоровался с Кремневым, сел рядом, поежился от холода и заговорил:

– Николай Иванович, меня уполномочили коллеги. Никаких работ в такой обстановке вести нельзя, мы все больны, это только трата времени, – мы предлагаем идти назад, – и замолчал, ежась.

Кремнев смотрел в море, медленно пожевал безгубыми своими губами, тихо сказал:

– Пустяки вы говорите. Тогда не надо было бы и огород городить, – понимаете, – городить огород? Все в порядке вещей – море как море.

– Тогда высадите нас на Новую Землю в Белужью губу, – сказал Пчелин. – Ведь мы все перемрем здесь.

– Конечно, в Белужью губу, – ну ее к черту, вашу экспедицию, товарищ Кремнев! – закричал, толкаясь вперед кинооператор.

Кремнев все смотрел в море, тихо сказал:

– Пустяки вы говорите. Идти вперед необходимо. Что же, вы будете целый год жить у самоедов?

– Станции мы делать не будем, не выйдем на вахту. Мы все больны! Смотрите, какая качка. Мы не можем!

Накатила волна, судно накренилось, покатились брызги, – кинооператор полетел с ног, пополз к борту, заорал в страхе:

– Ну вас всех к черту! – ведь он, сволочь, виляет, как сука… В Белужью губу!

– Ну, разве это сильная качка? – спросил Кремнев.

– Да это уже не качка, а шторм! Мы станции делать не будем, мы не можем!

– Тогда отдайте приказ, чтобы стали отштормовываться. Станцию сделать здесь необходимо, будем ждать, когда море ляжет. Меня самого море бьет не хуже вас. Выкиньте меня за борт, тогда делайте, что хотите – –

От этого разговора в экспедиционном журнале осталась только одна запись:

«Станция 18. φ 76'51', λ 41'0',? mt, 5 ч. 0 м.

22-VIII

Станция пропущена ввиду сильного шторма. Ветер – 6 баллов! Волнение – 9, судно клало на волну на 45'».