Том 3. Поэмы, 1828-1834 - [44]

Вот мчится в поле конь. Как легкий дым

Волною грива хлещет вдоль по шее;

И вьется что-то белое над ним

Как покрывало… Конь летит быстрее…

Знакомый конь!.. вот близко, прискакал…

Но вдруг затрясся, захрипел — и пал.

XXIV

Издохший конь недвижимо лежит,

На нем колеблясь блещет покрывало;

Черкесской пулей тонкий холст пробит:

Кровь запеклась на нем струею алой!

К коню в смущеньи Акбулат бежит;

Лицо надеждой снова заблистало:

«Спасибо, друг, не позабыл меня!»

И гладит он издохшего коня.

XXV

И покрывала белого конец

Нетерпеливой поднял он рукою;

Склонился — месяц светит: о творец,

Чей бледный труп он видит пред собою?

Глубоко в грудь, как скорпион, свинец

Впился, насытясь кровью молодою;

Ремень, обвивший нежный стан кругом,

К седлу надежным прикреплен узлом.

XXVI

Как ранний снег бела и холодна,

Бесчувственнорука ее лежала,

Обрызганная кровью… и луна

По гладкому челу, скользя, играла.

С бесцветных уст, как слабый призрак сна,

Последняя улыбка исчезала;

И опустясь ресницы бахромой

Бездушный взор таили под собой.

XXVII

Узнал ли ты, несчастный Акбулат,

Свою жену, подругу жизни старой?

Чей сладкий голос, чей веселый взгляд

Был одарен неведомою чарой,

Пленял тебя лишь день тому назад?..

Всё понял он — стоит над мертвой Зарой;

Терзает грудь и рвет одежды он,

Зовет ее — но крепок мертвый сон!

Да упадет проклятие людей

На жизнь Селима. Пусть в степи палящей

От глаз его сокроется ручей.

Пускай булат руке его дрожащей

Изменит в битве; и в кругу друзей

Тоска туманит взор его блестящий;

Пускай один, бродя во тьме ночной,

Он чей-то шаг всё слышит за собой.

Да упадет проклятие аллы

На голову убийцы молодого;

Пускай умрет не в битве — от стрелы

Неведомой разбойника ночного,

И полумертвый на хребте скалы

Три ночи и три дня лежит без крова;

Пусть зной палит и бьет его гроза

И хищный коршун выклюет глаза!

<ХХХ>

Когда придет, покинув выси гор,

Его душа к обещанному раю,

Пускай пророк свой отворотит взор

И грозно молвит: «Я тебя <не> знаю!»

Тогда, поняв язвительный укор,

Воскликнет он: «Прости мне! умоляю!..»

И снова скажет грешнику пророк:

«Ты был жесток — и я с тобой жесток!»

И в ту же ночь за час перед зарей

С мечети грянул вещий звук набата.

Народ сбежался: как маяк ночной

Пылала ярко сакля Акбулата.

Вокруг нее огонь вился змеей,

Кидая к небу с треском искры злата;

И чей-то смех мучительный и злой

Сквозь дым и пламя вылетал порой.

И ниц упал испуганный народ.

«Молитесь, дети! это смех шайтана!» —

Сказал мулла таинственно — и вот

Какой-то темный стих из алкорана

Запел он громко. Но огонь ревет

И мечется сильнее урагана

И, не внимая жалобным мольбам,

Расходится по крышам и стенам.

И зарево на дальних высотах

Трепещущим румянцем отразилось;

И серна гор, лежавшая в кустах,

Послышав крик, вздрогнула, пробудилась.

Ее невольно обнял тайный страх:

Стряхнув с себя росу, она пустилась,

И спавшие под сению скалы

Взвилися с криком дикие орлы.

Сгорел аул — и слух об нем исчез;

Его сыны рассыпаны в чужбине.

Лишь иногда в туманный день черкес

Об нем, вздохнув, рассказывает ныне

При малых детях. И чужих небес

Питомец, проезжая по пустыне,

Напрасно молвит казаку: «Скажи,

Не знаешь ли аула Бастунджи?..»

Хаджи Абрек >*

Велик, богат аул Джемат,

Он никому не платит дани;

Его стена — ручной булат;

Его мечеть — на поле брани.

Его свободные сыны

В огнях войны закалены;

Дела их громки по Кавказу,

В народах дальних и чужих,

И сердца русского ни разу

Не миновала пуля их.

По небу знойный день катится,

От скал горячих пар струится;

Орел, недвижим на крылах,

Едва чернеет в облаках;

Ущелья в сон погружены:

В ауле нет лишь тишины.

Аул встревоженный пустеет,

И под горой, где ветер веет,

Где из утеса бьет поток,

Стоит внимательный кружок.

Об чем ведет переговоры

Совет джематских удальцов?

Хотят ли вновь пуститься в горы

На ловлю чуждых табунов?

Не ждут ли русского отряда,

До крови лакомых гостей?

Нет, — только жалость и досада

Видна во взорах узденей.

Покрыт одеждами чужими,

Сидит на камне между ними

Лезгинец дряхлый и седой;

И льется речь его потоком,

И вкруг себя блестящим оком

Печально водит он порой.

Рассказу старого лезгина

Внимали все. Он говорил:

«Три нежных дочери, три сына

Мне бог на старость подарил;

Но бури злые разразились,

И ветви древа обвалились,

И я стою теперь один,

Как голый пень среди долин.

Увы, я стар! Мои седины

Белее снега той вершины.

Но и под снегом иногда

Бежит кипучая вода!..

Сюда, наездники Джемата!

Откройте удаль мне свою!

Кто знает князя Бей-Булата?

Кто возвратит мне дочь мою?

В плену сестры ее увяли,

В бою неровном братья пали;

В чужбине двое, а меньшой

Пронзен штыком передо мной.

Он улыбался, умирая!

Он верно зрел, как дева рая

К нему слетала пред концом,

Махая радужным венцом!..

И вот пошел я жить в пустыню

С последней дочерью своей.

Ее хранил я, как святыню;

Всё, что имел я, было в ней:

Я взял с собою лишь ее,

Да неизменное ружье.

В пещере с ней я поселился,

Родимой хижины лишен:

К беде я скоро приучился,

Давно был к воле приучен.

Но час ударил неизбежный,

И улетел птенец мой нежный!..

Однажды ночь была глухая,

Я спал… Безмолвно надо мной

Зеленой веткою махая,

Сидел мой ангел молодой.

Вдруг просыпаюсь: слышу, шопот, —

И слабый крик, — и конский топот…

Бегу, и вижу, — под горой