Том 3. Поэмы, 1828-1834 - [36]

Там, где, кустарником покрыты,

Встают красивые граниты

Каким-то пасмурным венцом,

Есть поворот и путь, прорытый

Арбы скрипучим колесом.

Оттуда кровы земляные,

Мечеть, белеющий забор,

Аргуны воды голубые,

Как под ногами, встретит взор!

Достигнут поворот желанный;

Вот и венец горы туманной;

Вот слышен речки рев глухой;

И белый конь сильней рванулся…

Но вдруг переднею ногой

Он оступился, спотыкнулся,

И на скаку, между камней,

Упал всей тягостью своей.

29

И всадник, кровью истекая,

Лежал без чувства на земле;

В устах недвижность гробовая,

И бледностьмуки на челе;

Казалось, час его кончины

Ждал знак условный в небесах,

Чтобы слететь, и в миг единый

Из человека сделать — прах!

Ужель степная лишь могила

Ничтожный в мире будет след

Того, чье сердце столько лет

Мысль о ничтожестве томила?

Нет! нет! ведь здесь еще Селим…

Склонясь в отчаяньи над ним,

Как в бурю ива молодая

Над падшим гнется алтарем,

Снимал он панцырь и шелом;

Но сердце к сердцу прижимая,

Не слышит жизни ни в одном!

И если б страшное мгновенье

Все мысли не убило в нем,

Судиться стал бы он с творцом

И проклинал бы провиденье!..

30

Встает, глядит кругом Селим:

Всё неподвижно перед ним!

Зовет: — и тучка дождевая

Летит на зов его одна,

По ветру крылья простирая,

Как смерть, темна и холодна.

Вот, наконец, сырым покровом

Одела путников она,

И юноша в испуге новом!

Прижавшись к Другу с быстротой:

«О, пощади его!.. Постой! —

Воскликнул он, — я вижу ясно,

Что ты пришла меня лишить

Того, кого люблю так страстно,

Кого слабей нельзя любить!

Ступай! Ищи других по свету…

Все жертвы бога твоего!..

Ужельменя несчастней нету?

И нет виновнее его?»

31

Меж тем, подобно дымной тени,

Хотя не понял он молений,

Угрюмый облак пролетел.

Когда ж Селим взглянуть посмел,

Он был далеко! Освеженный

Его прохладою мгновенной,

Очнулся бледный Измаил,

Вздохнул, потом глаза открыл.

Он слаб: другую ищет руку

Его дрожащая рука;

И, каждому внимая звуку,

Он пьет дыханье ветерка,

И всё, что близко, отдаленно,

Пред ним яснеет постепенно…

Где ж друг последний? Где Селим?

Глядит! — и что же перед ним?

Глядит — уста оледенели,

И мысли зреньем овладели…

Не мог бы описать подобный миг

Ни ангельский, ни демонский язык!

32

Селим… и кто теперь не отгадает?

На нем мохнатой шапки больше нет,

Раскрылась грудь; на шелковый бешмет

Волна кудрей, чернея, ниспадает,

В печали женщин лучший их убор!

Молитва стихла на устах!.. а взор…

О небо! небо! Есть ли в кущах рая

Глаза, где слезы, робость и печаль

Оставить страшно, уничтожить жаль?

Скажи мне, есть ли Зара молодая

Меж дев твоих? и плачет ли она,

И любит ли? но понял я молчанье!

Не встретить мне подобное созданье;

На небе неуместно подражанье,

А Зара на земле была одна…

33

Узнал, узнал он образ позабытый

Среди душевных бурь и бурь войны;

Поцеловал он нежные ланиты —

И краски жизни им возвращены.

Она чело на грудь ему склонила,

Смущают Зару ласки Измаила,

Но сердцу как ума не соблазнить?

И как любви стыда не победить?

Их речи — пламень! вечная пустыня

Восторгом и блаженством их полна.

Любовь для неба и земли святыня,

И только для людей порок она!

Во всей природе дышит сладострастье;

И только люди покупают счастье!

* * *

Прошло два года, всё кипит война;

Бесплодного Кавказа племена

Питаются разбоем и обманом;

И в знойный день, и под ночным туманом

Отважность их для русского страшна.

Казалося, двух братьев помирила

Слепая месть и к родине любовь;

Везде, где враг бежит и льется кровь,

Видна рука и шашка Измаила.

Но отчего ни Зара, ни Селим

Теперь уже не следует за ним?

Куда лезгинка нежная сокрылась?

Какой удар ту грудь оледенил,

Где для любви такое сердце билось,

Каким владеть он недостоин был?

Измена ли причина их разлуки?

Жива ль она иль спит последним сном?

Родные ль в гроб ее сложили руки?

Последнее «прости» с слезами муки

Сказали ль ей на языке родном?

И если смерть щадит ее поныне —

Между каких людей, в какой пустыне?

Кто б Измаила смел спросить о том?

Однажды, в час, когда лучи заката

По облакам кидали искры злата,

Задумчив на кургане Измаил

Сидел: еще ребенком он любил

Природы дикой пышные картины,

Разлив зари и льдистые вершины,

Блестящие на небе голубом;

Не изменилось только это в нем!

Четыре горца близ него стояли,

И мысли по лицу узнать желали;

Но кто проникнет в глубину морей

И в сердце, где тоска, — но нет страстей?

О чем бы он ни думал, — запад дальный

Не привлекал мечты его печальной;

Другие вспоминанья и другой,

Другой предмет владел его душой.

Но что за выстрел? — дым взвился, белея.

Верна рука, и верен глаз злодея!

С свинцом в груди, простертый на земле,

С печатью смерти на крутом челе,

Друзьями окружен, любимец брани

Лежал, навеки нем для их призваний!

Последний луч зари еще играл

На пасмурных чертах и придавал

Его лицу румянец; и казалось,

Что в нем от жизни что-то оставалось,

Что мысль, которой угнетен был ум,

Последняя его тяжелых дум,

Когда душа отторгнулась от тела,

Его лица оставить не успела!

Небесный суд да будет над тобой,

Жестокий брат, завистник вероломный!

Ты сам наметил выстрел роковой,

Ты не нашел в горах руки наемной!

Гремучий ключ катился невдали.

К его струям черкесы принесли

Кровавый труп; расстегнут их рукою

Чекмень, пробитый пулей роковою;

И грудь обмыть они уже хотят…

Но почему их омрачился взгляд?