Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [160]

— Благодарю вас… благодарю вас…

Ближе к ней стоящий Розен думает, что это его она поздравляет с успехом сына. Перехватив этот ее жест признательности, он жесткой щетиной усов дотрагивается до перчатки королевы. А две счастливые жертвы вынужденно ограничиваются тем, что издали обмениваются взглядом, выражающим то неизреченное, что связывает души узами таинственными и долговечными.

Конец. Заседание закрывается. Светлейший Фицрой, заслужив рукоплескания, выслушав приятные слова, вдруг точно сквозь землю провалился. Восседавшие за столом «словесность, науки, искусства» последовали за ним. А толпа хлынула во все двери, и уже расстилается гул обмена впечатлениями, точно после бала или после спектакля, — завтра же эти впечатления составят мнение всего Парижа. Многие из этих почтенных людей все еще во власти своих ретроградных мечтаний, надеются, что у выхода их ждут портшезы, но вместо носильщиков их встречает дождь, шум которого просачивается даже сквозь грохот омнибусов и карнавальные гудочки трамваев. Одни лишь привилегированные, убаюканные привычным ходом собственных экипажей, будут предаваться все той же сладостной монархической грезе.

Любопытно послушать, как все это теснящееся на главном подъезде с колоннами аристократическое общество, пока некий глашатай подзывает королевские экипажи, подкатывающие по мокрому блестящему двору, оживленно болтает в ожидании выхода их величеств. Замечательное заседание!.. Какой успех!.. Республике не поздоровится!..

В сопровождении целой свиты выходит княгиня Розен.

— Вы, наверно, счастливы?

— О да, я очень, очень счастлива!

И какая же она хорошенькая, и как мило она оборачивается и раскланивается направо и налево — ни дать ни взять дрессированная лошадка! Подле нее пыжится дядюшка; его по-прежнему тяготят белый галстук и пластрон, как у метрдотеля, и он старается прикрыть их шляпой, но все же он очень рад за своего зятя. Разумеется, ему лучше, чем кому-либо другому, известно, какая цена подобному успеху и что князю Герберту не принадлежит в премированной книге ни одной строчки, но сейчас он об этом не думает. И Колетта тоже, уж вы мне поверьте. Тщеславная, как вся семья Совадон, она довольствуется внешним блеском. В глаза ей бросается припомаженный кончик длинного уса Герберта; Герберт вышел раньше ее, и сейчас его окружает золотая молодежь, приносящая ему свои поздравления, а Колетта делает над собой усилие, чтобы тут же, при всех, не прыгнуть мужу на шею, — так твердо она уверена в эту минуту, что он участвовал в осаде Дубровника, что он сам написал «Мемориал» и что его красивые усы не прикрывают челюсть дурака. И как этот славный малый ни упоен успехом, как ни смущен овацией, устроенной в его честь, многозначительными взглядами, которые он на себе ловит, словами светлейшего Фицроя, торжественно ему возвестившего: «Вам стоит только захотеть, князь, и вы войдете в наш круг», но всего дороже Герберту неожиданная ласка Колетты, та почти влюбленная безвольность, с какой она оперлась на его руку, чего с ней не случалось со дня их свадьбы, когда он под органные громы вел ее по церкви Св. Фомы Аквинского.

Но вот толпа расступается, мужчины почтительно обнажают головы. Выходят гости трибун, все эти павшие самодержцы, на несколько часов воскресшие и теперь вновь уходящие во тьму. Это шествуют тени властителей: слепой старик, опирающийся на свою дочь, галисийская королева со своим знаменитым племянником, шуршат накрахмаленные юбки, — как будто несут Мадонну Перуанскую. Наконец появляется королева Фредерика с двоюродной сестрой и сыном. Ландо подъезжает к крыльцу. Красивая, сияющая, с гордо поднятой головой, вызывая сдержанную дрожь восторга, королева садится в экипаж. Королева некоронованная, королева побочная уехала, не дождавшись конца заседания, вместе с принцем Аксельским и Ватле, — таким образом, ничто не нарушает этого выхода со славой… Теперь уж не о чем больше шушукаться, не на что больше глазеть. Дюжие лакеи под зонтами поспешно взбираются на козлы. Потом целый час еще слышатся цоканье копыт, стук колес и хлопанье дверцами экипажей, сливающиеся с шумом дождя и с выкрикиваньем имен, повторяемых каменным эхом, которое обыкновенно не дает покоя старинным зданиям, но Французскую академию тревожит не часто.

В тот вечер кокетливые аллегорические фигурки, которые написал Буше в простенках комнаты Герберта в особняке Розена, по всей вероятности, стряхнули с себя оцепенелость своих томных поз, и на их щеках вновь заиграл слегка увядший румянец, едва они услышали, как щебечет чей-то тоненький голосок:

— Это я!.. Колетта!..

Колетта, в ночном капоте с трепетавшей при ходьбе кружевной отделкой, пришла пожелать спокойной ночи своему герою, победителю, гению…

Приблизительно в это же время Элизе гулял один в саду при доме на улице Эрбильона, под сенью редких деревьев, просквоженных голубизной отмывшегося, разъяснившегося неба, неба июньского, на котором от долгого дня остается полусвет, чрезвычайно отчетливо обрисовывающий контуры теней на тускло отсвечивающих поворотах дорожек и покрывающий дом с закрытыми ставнями мертвенной белизной. Только наверху все еще бодрствовала лампа короля. Тишину нарушали плеск воды в чаше фонтана да замирающая соловьиная трель, на которую отвечали другие соловьи. Все эти впечатления сливались у Элизе с благоуханием роз, магнолий и мелиссы, сильно пахнувших после дождя. И та лихорадка, в которой Элизе жил последние два месяца, со дня венсенского праздника, от которой у него пылали лоб и руки, не успокаивалась среди цветенья звуков и ароматов, — как бы отвечая на зов соловья, она дрожала в нем мелкой дрожью, и волны ее доходили до самого его сердца.