Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [159]

Многие с любопытством поглядывают в сторону иллирийской королевы: как-то она перенесла появление фаворитки. О, совершенно спокойно! Ни один мускул на ее лице, ни одно перо на ее шляпе не дрогнули. Фредерика отстранилась от всякого участия в светских развлечениях, а потому не могла знать эту даму. Она никогда ее раньше не видела и теперь, как всякая женщина, рассматривающая незнакомку, прежде всего останавливает взгляд на ее туалете.

— Кто это? — спрашивает она палермскую королеву, и та поспешно отвечает:

— Не знаю…

Но тут Фредерику поражает в самое сердце фамилия, громко произнесенная и многократно повторенная на соседней трибуне:

— Сплит!.. Графиня Сплит!..

Вот уже несколько месяцев фамилия Сплит преследует Фредерику, точно кошмарный сон. Ей известно, что эту фамилию носит нынешняя возлюбленная Христиана, вдруг вспомнившего, что он король, только для того, чтобы один из самых почетных титулов своей далекой отчизны присвоить особе, с которой он развлекается. Вот почему новая измена мужа была так тяжела для Фредерики. Но сегодня всякая мера перейдена. Напротив нее и наследника, заняв место, подобающее королеве, сидит содержанка — что же это, как не прямое оскорбление? А тем, что эта тварь красива, красива строгой и тонкой красотой, Фредерика еще сильнее уязвлена, хотя она и не отдает себе в этом отчета. В прекрасных глазах королевской любовницы явственно виден вызов, в чистоте ее лба есть что-то дерзкое, в яркости губ — что-то дразнящее… Вихрь мыслей проносится в голове у королевы… Их беспросветная нужда… Ежедневные унижения… Не далее как вчера под окнами кричал каретник, и Розен заплатил ему — волей-неволей пришлось на это пойти… Где же Христиан берет деньги для этой женщины?.. После мошенничества с фальшивыми камнями она убедилась, что Христиан способен на все. Внутренний голос шепчет Фредерике, что эта самая Сплит опозорит короля, опозорит весь их род. На одну минуту, на одно мгновенье у вспыльчивой Фредерики возникает искушение встать и, взяв мальчика за руку, выйти, — ей хочется показать, что она не намерена выносить пачкающее ее соседство, унизительное для нее соперничество. Но ее удерживает сознание, что она королева, что она жена короля и дочь короля и что Цара — тоже король. Нет, она не доставит их врагам радости такого страшного скандала. Чувство более высокое, нежели чувство чисто женского достоинства, гордое и бесполезное правило, которым она руководствовалась всю свою жизнь, заставляет ее держаться соответственно своему сану не только здесь, на виду, но и в четырех стенах своего разоренного дома. Королевам обычно завидуют, а между тем какая жестокая у них судьба! Фредерика сделала над собой такое отчаянное усилие, что из глаз у нее брызнули слезы, — так под ударами весел брызжут тихие воды пруда. Чтобы никто ничего не заметил, Фредерика схватывает лорнетку и сквозь запотевшее стекло начинает пристально, упорно разглядывать успокоительную золоченую надпись там, вверху, за головой оратора: «Словесность, науки, искусства», и от слез надпись кажется ей длиннее и словно переливает радугой.

Светлейший Фицрой продолжает читать. Серым, как арестантский халат, языком он превозносит до небес «Мемориал», написанный юным князем Гербертом Розеном, «который владеет пером, как шпагой», этот увлекательный и суровый исторический труд, а главным образом он превозносит доблесть того, кто вдохновил автора, — доблесть «рыцарственного Христиана II, сочетающего в себе милосердие, благородство, силу духа, обаяние жизнелюбия, — словом, все качества, необходимые венценосцу». (Аплодисменты и восторженные вскрики женщин.) Что и говорить, хорошая подобралась публика, впечатлительная, пылкая, ловящая на лету и отгадывающая самые легкие намеки… Изредка среди тягучих периодов звучала сильная, искренняя нота — это были выдержки из «Мемориала», а ведь все документы, необходимые для его составления, дала королева, всюду заменив свое имя именем короля, тушуясь ради того, чтобы рельефнее показать Христиана II… Боже правый! И вот награда!.. Слушатели рукоплещут тем цитатам из «Мемориала», где говорится о беззаветной храбрости короля, о том, как он пренебрегал опасностью, о славных подвигах, которые он совершал без малейшей рисовки, и подвиги эти в оправе картинной прозы летописца выглядят кусками старинного эпоса. Видя, что публика принимает отрывки восторженно, светлейший Фицрой, который, ей-богу, совсем не так глуп, откладывает в сторону свое рукоделие и, перелистывая «Мемориал», читает из него наиболее яркие места.

Это возвышающий и животворящий взмах крыльев в узкой зале классически строгого здания. Кажется, будто стены раздвигаются; кажется, будто купол приподнялся и в залу вливается свежий воздух. Дышится легче, веера уже не подчиняют своему ритмичному колыханию безучастное внимание слушателей. Нет, вся зала встает, все, подняв головы, смотрят на трибуну Фредерики. Публика рукоплещет, публика приветствует в лице жены и сына Христиана II последнего короля, последнего рыцаря, побежденную, но доблестную монархию. Маленького Цару, как всякого ребенка, опьяняют шум и приветственные клики, и он простодушно аплодирует, поправляя своими детскими ручонками в перчатках светлые локоны, а королева откидывается на спинку кресла, — ей передается, ее заражает всеобщий восторг, и сейчас она наслаждается счастьем, его минутной иллюзией. Итак, ей удалось окружить ореолом призрак короля, а самой остаться в тени; благодаря ей иллирийская корона, которую когда-нибудь наденет ее сын, засияет вновь — и уже непродажным сияньем. Так что же значит после этого для королевы изгнание, измены мужа, бедность? Бывают такие вспышки света, которые в одно мгновенье рассеивают окружающий мрак… Внезапно она оборачивается, — ей хочется принести дань своей радости тому, кто, поблизости от нее, прислонившись к стене и уставив глаза в купол, вслушивается в магию слов, позабыв, что это же его слова, кто присутствует при этом триумфе, не испытывая ни сожаления, ни горечи, не задумываясь ни на секунду над тем, что вся слава украдена у него. Подобно безымянным средневековым монахам, которые, не думая о славе, до последнего вздоха трудились над постройкой соборов, сын ткача довольствуется тем, что воздвиг прочное здание и оно тянется ввысь при ярком солнечном свете. И вот за это самоотречение, за отрешенность его улыбки — улыбки духовидца, за то, что она чувствует в нем родственную душу, королева протягивает ему руку и с нежностью в голосе произносит: