Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [152]

— Невозможно?.. — задыхаясь от предвкушаемого счастья, переспросил ом.

— Вы, государь, слишком высокая особа для Шифры Льюис…

— Я возвышу вас до себя… — возразил восхитительный в своем самомнении Христиан. — Я сделаю вас графиней, герцогиней. Это право у меня пока еще не отнято. Мы легко найдем в Париже уютное гнездышко, я вас обставлю соответственно вашему званию, и мы будем там совершенно одни, никто нас…

— О, как бы это было хорошо! — Она мечтательно подняла на него правдивые, как у девочки, полные слез глаза, но тут же себя перебила: — Нет, нет… Вы — король… Когда я буду чувствовать себя на верху блаженства, тут-то вы от меня и уйдете…

— Никогда!

— А если вас снова призовут…

— Куда?.. В Иллирию?.. Нет, с этим уже покончено, я потерял ее навсегда. В прошлом году я упустил случай, а такие случаи не повторяются.

— Да что вы? — с радостью, на сей раз неподдельной, воскликнула она. — О, если б я была в этом уверена…

На языке у Христиана вертелось слово, которое должно было окончательно убедить ее, но он его так и не произнес, а она его все же расслышала. Вечером она все рассказала Д. Тому Льюису, и Том торжественно заключил, что «дело сделано… Теперь нужно только предупредить папашу…».

Очарованный не меньше дочери фантазией, заразительной пылкостью, находчивостью, краснобайством Тома Льюиса, Лееманс не раз вкладывал свои сбережения в «ходы» агентства. Сначала он выигрывал, потом, как всегда бывает в азартной игре, проиграл. Раза два-три «загремев», как он выражался, старикан стал осторожнее. Он никого не упрекал, он не кипятился, ибо хорошо знал, что такое афера, он ненавидел бесплодные разговоры. Но когда зять снова обратился к нему с просьбой финансировать постройку тех дивных воздушных замков, которые он силою своего красноречия воздвигал высотой до небес, антикварий только улыбнулся в бороду, что могло означать одно: «Мой ответ: дураков нет…» — и, как бы желая молча воззвать к разуму Тома, свести его с облаков на землю, прикрыл веки. Том хорошо изучил своего тестя, и так как он благоразумно решил, что иллирийская афера не должна выходить из круга его семьи, то послал к антикварию Шифру: надо заметить, что отец на старости лет привязался к единственной дочери, в которой он к тому же угадывал свою достойную преемницу.

После смерти жены Лееманс удовольствовался старой лавчонкой, а магазин на улице Мира продал. Шифра пошла к нему рано утром, чтобы застать его наверняка, оттого что старик почти не бывал дома. Сказочно богатый, отошедший от дел, по крайней мере — для вида, он продолжал с утра до вечера рыскать по Парижу, обегал магазины, не пропускал ни одной распродажи, нюхал, где чем пахнет, наблюдал за подмалевкой афер, а главное — с удивительной зоркостью высматривал стаи мелких антиквариев, промышленников, продавцов картин, безделушек, — он ссужал их деньгами, но ссужал тайком, боясь, как бы не облетела город молва о его богатстве.

Шифра, вспомнив свою молодость, вздумала пойти пешком с Королевской на улицу Эгинара — почти тою же дорогой, которой она ходила прежде из магазина. Еще не было восьми. Воздух был чистый, экипажи встречались редко, над площадью Бастилии от утренней зари еще оставалась оранжевая дымка, в которую словно окунал свои крылья позолоченный гений свободы на колонне. С той стороны по всем прилегающим к площади улицам надвигалась волна хорошеньких девушек, жительниц окраины, которым пора было на работу. Если бы принц Аксельский встал нынче утром пораньше и подкараулил это нашествие, он бы не пожалел. Девушки шли быстрым шагом, по две, по три вместе, говорливые, бедовые, по направлению к многолюдным мастерским на улицах Сен-Мартен, Сен-Дени, Вьей-дю-Тампль, и лишь некоторые из них, элегантно одетые, шли в магазины на бульварах, — до них было дальше, но зато они поздней открывались.

Это было не вечернее оживление, когда, полные впечатлений от парижского дня, они возвращаются домой с гамом, со смехом или же не без грусти вспоминая промелькнувшее мимо них видение роскоши, после которого мансарда кажется еще выше, а лестница — еще темнее. Сейчас юные головки еще не совсем стряхнули с себя дремоту, но все же сон освежил их, и это ощущение свежести усиливают аккуратная прическа, старательно завязанные бантики лент, вплетенных в косы, лежащие на плечах, и черные платья, по которым еще до рассвета успела пройтись щетка. У одной сверкает поддельный бриллиант, подвешенный к розовой от холода мочке, у другой отсвечивает гребешок в волосах, у третьей останавливает внимание фальшивый блеск пряжки на поясе, у четвертой — белая полоска газеты, торчащей из кармана ватерпруфа. И как они спешат, сколько в них бодрости! Легкие пальто, тонкие юбки, не совсем твердая походка, потому что высокие каблуки стоптались от больших переходов… Решительно у всех — любовь к кокетству, призвание к нему, особая манера идти с высоко поднятой головой, глядя вперед в надежде увидеть, что несет им наступающий день… Это натуры, всегда готовые ко всякой случайности, так же как их парижский тип, не представляющий собою, кстати сказать, единого целого, всегда готов претерпеть любые видоизменения.