Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [139]

Совадон попытался передразнить генерала, но так как усов у него не было, то вышло совсем не похоже.

— И у вас есть королевская грамота, дядюшка?.. Покажите, пожалуйста!

Элизе надеялся, что подпись подделана, что это подлог, а подлоги агентство Льюиса совершало без зазрения совести. Но нет! Все оказалось правильно, составлено по форме, на бумаге с иллирийским гербом, за подписью Босковича и с грифом Христиана II. Сомнений не оставалось. С дозволения короля шла бойкая торговля крестами и лентами. И вот, чтобы окончательно в этом убедиться, Меро решил тотчас по возвращении в Сен-Мандэ зайти к советнику.

Он нашел Босковича в углу огромного холла, из которого состоял весь верхний этаж и который служил Христиану рабочим кабинетом, хотя Христиан никогда в жизни не работал, фехтовальным и гимнастическим залом, а также библиотекой. Боскович сидел среди ящичков, толстых конвертов из оберточной бумаги и наложенных один на другой листов, между которыми сушились растения. В изгнании ученый опять начал собирать коллекцию, благо в Венсенском и Булонском лесах французская флора представлена во всем своем богатстве. Кроме того, он купил гербарий одного недавно умершего выдающегося натуралиста. И вот сейчас, углубившись в изучение новых сокровищ, наклонив бескостную, неопределенного возраста голову над лупой, он бережно переворачивал тяжелые листы, и глазам его являлись растения, их венчики, края которых уже успели поблекнуть, их распластанные и приплюснутые корни. Если оказывалось, что экземпляр не поврежден, что он хорошо сохранился, Боскович сначала вскрикивал от радости и от восторга, потом, после тщательного осмотра, вкусно причмокивая, читал вслух его латинское название и сведения о нем, значившиеся внизу листа, внутри маленького картуша. Иногда, наоборот, у него вырывалось гневное восклицание при виде цветка, изъеденного, источенного невидимым червячком, который хорошо известен составителям гербариев, тлей, рождающейся из пыли растений и ею питающейся, не просто опасной, а чаще всего губительной для коллекций. Стебель был еще цел, но стоило шевельнуть бумагой, и лепестки, корни — все рассыпалось в тончайшую пыль.

— Это червяк… Это червяк… — глядя в лупу, твердил Боскович и с убитым и вместе гордым видом показывал на дырочки, подобные тем, какие древоточец оставляет в дереве, и обозначавшие путь, которым следовал вредитель.

У Элизе отпали подозрения насчет Босковича. Маньяк был не способен на подлость, но он не способен был и оказать хотя бы слабое сопротивление.

Как только Меро повел речь об орденах, Боскович задрожал и стал боязливо и недоверчиво смотреть в сторону, поверх лупы… Что такое?.. Да, верно, он получил распоряжение от короля заготовить грамоты на право ношения различных орденов, оставив пустые места для имен, но больше он ничего не знает и никогда не позволил бы себе расспрашивать короля.

— Ну так вот, господин советник, — значительно заговорил Элизе, — предупреждаю вас, что государь при посредстве агентства Льюиса торгует крестами.

И тут он рассказал ему историю гасконского цирюльника, забавлявшую весь Париж. Боскович имел привычку по-женски вскрикивать — вскрикнул он и на сей раз, однако в глубине души он был этим весьма мало задет: все, что не имело отношения к его мании, не представляло для него интереса. Гербарий, который ему пришлось оставить в Любляне, был для него символом отчизны; тот, который он принялся составлять здесь, — символом жизни во Франции.

— Послушайте! Но ведь это же недостойно… недостойно такого человека, как вы… участвовать в темных делишках!

Боскович в отчаянии, что ему насильно раскрыли глаза на то, чего он не хотел замечать, лепетал:

— Ma che… та che… что же я тут могу поделать, глубокоуважаемый господин Меро?.. Король есть король… Когда он говорит: «Боскович! Напиши то-то и то-то», — я повинуюсь ему, не рассуждая… тем более что государь так ко мне добр, так милостив! Он увидел, что я в ужасе от потери моего гербария, и сейчас же купил для меня этот… За полторы тысячи франков — баснословно дешево!.. А в придачу я получил еще Hortus Cliffortianus[41] Линнея^{41}, первое издание.

Наивно, цинично бедняга обнажал свою совесть. Там все было сухо и мертво, точно в гербарии. Мания, жестокая, как незримый червь — враг натуралистов, проела, прогрызла ее насквозь. Он встревожился лишь после того, как Элизе пригрозил все рассказать королеве. Только тут маньяк оставил свою лупу и вполголоса, с глубокими вздохами, точно святоша на исповеди, пустился в откровенности… Да, у него на глазах делалось много такого, против чего восставала вся его душа, от чего он приходил в отчаяние… Короля окружают дурные люди… Е poi che volete?[42] У него нет призвания к тому, чтобы править страной… Он не любит царствовать… Да и никогда не любил…

— Вот хоть бы взять такой случай… Это было очень давно… еще при жизни покойного Леопольда… Однажды Леопольд вышел из-за стола, и тут с ним приключился первый удар, а двенадцатилетний Христиан был тогда в патио, играл в крокет, и, когда ему сказали, что дядин престол займет, вне всякого сомнения, он, мальчик как заплачет, как заплачет!.. Настоящий нервный припадок… Говорит: «Не хочу быть королем!.. Не хочу быть королем!.. Пусть вместо меня царствует мой кузен Станислав!..» Впоследствии я вспоминал об этом всякий раз, когда замечал в глазах Христиана Второго то же оторопелое, испуганное выражение, какое было у него в то утро, когда он, вцепившись в крокетный молоток, кричал так, словно боялся, что его сейчас унесут в тронную залу: «Не хочу быть королем!..»