Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [131]

Как-то днем, когда в агентстве кишел всякий люд, к главному окошку подошел молодой человек высокого роста, с томным и надменным выражением, разлитым в его чертах, с насмешливыми глазами, с тонкими усиками на бледном, одутловатом, но красивом лице, и спросил Тома Льюиса. Служащий, введенный в заблуждение властным тоном незнакомца, решил, что перед ним кредитор, и уже постарался изобразить на своем лице высшее презрение, как вдруг молодой человек резким голосом, носовые звуки которого подчеркивали его дерзкий тон, потребовал «от этого наглеца», чтобы он немедленно довел до сведения хозяина, что его желает видеть иллирийский король.

— Ах, ваше величество!.. Ваше величество!..

В разноплеменной толпе, затопившей агентство, обозначилось движение любопытства, вызванное героем Дубровника. Из всех отделений стремительно выбегали служащие и вызывались проводить его величество к Тому Льюису, который еще не приезжал, но должен быть с минуты на минуту.

Христиан появился в агентстве впервые, так как до сих пор все дела с агентством вел старый герцог Розен. Но на сей раз дело было в высшей степени интимного, в высшей степени щекотливого свойства, и король не решился доверить его своему растяпистому адъютанту…

Речь шла о том, чтобы в течение двадцати четырех часов снять для наездницы, сменившей Ами Фера, меблированный особнячок с прислугой, с выездом и с некоторыми особыми удобствами для посетителей, а на такие фокусы способно было только агентство Льюиса.

В приемной, куда провели Христиана, стояли всего-навсего два широких молескиновых кресла, узкий и бесшумный газовый камин с рефлектором, словно отражавшим огонь, горевший в соседней комнате, и накрытый голубой скатертью круглый столик, на котором лежал торговый адрес-календарь. Комната была разгорожена пополам высокой решеткой с висевшими по бокам драпри, тоже голубыми, за решеткой виднелась конторка, на ней в образцовом порядке вокруг гроссбуха со стальными уголками на переплете, раскрытого и придавленного пресс-папье, были разложены перочинные ножички, линейки, суконки для вытирания перьев, стояла песочница, а над всем этим возвышалась длинная полка, уставленная книгами одинакового формата — торговыми книгами агентства! — их зеленые корешки выстроились, точно пруссаки на параде. Опрятность обособленного уголка, новенький вид у заполнявших его вещей — все это делало честь старому кассиру, который в настоящее время отсутствовал, но вся кропотливая жизнь которого, видимо, проходила здесь.

Итак, король, развалившись в кресле, до того плотно укутанный в меха, что из них вылезала только его голова, все еще пребывал в ожидании, как вдруг за решеткой послышался легкий и быстрый скрип пера, хотя до этого стеклянная дверь в склады, завешенная широкой алжирской драпировкой с прорезью, как в театральном занавесе, ни разу даже не приоткрылась. Кто-то писал за конторкой, и этот «кто-то» оказался не старым служащим с головой седого волка, которому только и сидеть в такой загородке, а прелестнейшей из всех юных особ, когда-либо листавших торговые книги. Заметив удивленный жест короля, она обернулась, и, пока она обводила его ласкающим взором, в углах ее глаз медленно погасали вспыхнувшие было искорки. Вся комната просияла от этого взгляда, а воздух комнаты был зачарован музыкальностью ее голоса, чуть заметно дрожавшего от волнения.

— Как долго вам приходится ждать моего мужа, ваше величество! — молвила она.

Том Льюис — ее муж!.. Муж обворожительного существа с тонким бледным лицом, с пышными, стройными формами, напоминающими формы статуэток Танагры^{38}… Как очутилась она в этой клетке, и притом — одна? Зачем ей понадобились эти толстые книги? Ее маленьким пальчикам нелегко переворачивать их листы, белизна которых отсвечивает на ее матовой коже. И зачем она занимается делами в такой погожий день, когда на бульваре при блеске февральского солнца сверкают туалетами, улыбками, пленяют живым очарованием гуляющие дамы? Приблизившись к ней, Христиан сказал комплимент, в котором попытался передать всю сложность своих ощущений, но ему трудно было говорить — так колотилось у него в груди сердце, возбужденное внезапным, неукротимым желанием, какого этот испорченный, избалованный ребенок еще никогда не испытывал. Дело в том, что тип этой женщины лет двадцати пяти — тридцати был для него совершенно нов и так же далек от маленькой Колетты Розен с ее непокорными локонами, от Фера, державшейся с развязностью продажной девки, нахально глядевшей на вас своими подведенными глазами, как и от королевы с ее подавляющим, благородным в своей печали величием. Ни кокетства, ни вызова, ни затаенного высокомерия — ничего похожего на то, с чем он сталкивался в настоящем свете или же в кругу проституток высокого полета. Эту красавицу, по виду спокойную и домовитую, с чудными темными волосами, гладко причесанными, как у женщин, которые причесываются один раз, утром, на целый день, в простом шерстяном платье, отливавшем лиловым, можно было принять за самую скромную из всех служащих агентства, если б не два крупных бриллианта, свисавших с ее розовых мочек, и показалась она Христиану пленницей конторки, пленницей своих обязанностей, не то кармелиткой за оградой монастыря, не то восточной рабыней, тоскующей по воле за золоченой решеткой террасы. И еще усиливали сходство с рабыней ее застенчивая покорность, ее низко опущенная головка, а янтарный отлив кожи на висках и в верхней части лба, чересчур прямые брови и полуоткрытый рот придавали этой парижанке что-то азиатское. Христиан представил себе рядом с ней ее лысого обезьяноподобного мужа. Как попала она в лапы к этому паяцу? Это ли не разбой? Это ли не вопиющая несправедливость?