Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [130]

Разумеется, на том небольшом пространстве, на котором снуют парижские дачные поезда, в окнах вагонов видениями кошмарного сна мелькает немало чудовищных вилл — этих плодов вырвавшейся на свободу и резвящейся лавочнической фантазии, но ни одна из подобных вилл не выдерживает сравнения с «Причудой» Тома Льюиса, если не считать, впрочем, виллы его соседа Шприхта, великого Шприхта, знаменитого дамского портного. Эта важная птица тоже бывает в Париже только в часы приема заказчиц, с двенадцати до четырех, когда она дает советы по части одевания к лицу в своей обширной мастерской на одном из бульваров, а потом сейчас же уезжает к себе в Курбвуа. Тайна этого вынужденного уединения заключается в следующем: «дорогой Шприхт», «dear», как его называют дамы, хранит в ящиках своего письменного стола вместе с чудесными образчиками материй, вырабатываемых на его лионских фабриках, образцы тонкого почерка, бисер дамских ручек, облачающихся в самые дорогие перчатки, но этой интимной перепиской Шприхт волей-неволей и ограничивается, ибо он не принят в домах у тех, на кого он шьет, а связи в высшем свете окончательно испортили ему отношения с тем миром, к которому он принадлежит, то есть с миром коммерческим. Вот почему он живет крайне уединенно; впрочем, у него, как у всякого выскочки, полон дом бедных родственников, и он не жалеет денег на то, чтобы окружать их истинно царской роскошью. Единственное его развлечение, единственно, что вливает живую струю в существование отставного сердцееда, это соседство и соревнование с Томом Льюисом, их взаимные ненависть и презрение, неизвестно, однако, на чем основанные, что как раз и служит непреодолимым препятствием к их примирению.

Стоит Шприхту возвести башенку — а Шприхт, как всякий немец, любит романтику: замки, долины, развалины, и питает особую страсть к средневековью, — и Д. Том Льюис сейчас же берется за постройку веранды. Если Том сносит стену, Шприхт валит все свои изгороди. Павильон, который построил Том, закрывал Шприхту вид на Сен-Клу. Тогда портной приподнял вышку своей голубятни. Том Льюис ответил на это надстройкой еще одного этажа. Шприхт в долгу не остался, и оба здания с помощью изрядного количества камней и рабочих рук продолжали расти в вышину до тех пор, пока в одну прекрасную ночь эти два непрочных сооружения не рухнули при первом порыве ветра. Шприхт, съездив в Италию, привез из Венеции гондолу, настоящую гондолу, и поставил ее в своей маленькой гавани — там, где кончались его владения. Проходит неделя — пф! пф! — прелестная паровая парусная яхта подходит к пристани Тома Льюиса, всколыхнув отражающиеся в воде кровли, башенки, зубчатые стены его виллы.

Жить на такую широкую ногу можно было только при Империи, а между тем последний ее час пробил. Война, осада, отъезд иностранцев явились настоящим бедствием для обоих дельцов, особенно для Тома Льюиса: нашествие пруссаков разорило его имение, в то время как имение Шприхта все же уцелело. Однако после заключения мира борьба между двумя соперниками возгорелась с новой яростью, только силы были теперь уже неравные: к прославленному портному вернулись все его заказчицы, а бедняга Том все еще находился в ожидании. Отдел «Справки по всем вопросам, сохранение тайны, быстрота исполнения» не приносил никакого, или почти никакого, дохода, а таинственный генерал не являлся более в контору агентства за секретным вознаграждением. Другой на месте Льюиса поостепенился бы, но это был сущий бес, а не человек: его неудержимо влекло к мотовству, что-то было у него в руках такое, что не позволяло им сжимать что-либо в горстях. А кроме того, перед глазами у Льюиса все время торчал Шприхт со своей родней: мрачные после недавних событий, предрекавшие близкий конец света, Шприхты построили в глубине парка копию развалин ратуши, ее полуразрушенных обуглившихся стен. В воскресные вечера развалины освещались бенгальскими огнями, и все Шприхты горевали вокруг них. В этом было что-то зловещее. Д. Том Льюис, напротив, назло своему сопернику, сделался республиканцем, праздновал возрождение Франции, устраивал состязания, парусные гонки, раздавал девушкам награды за добродетель, а в один из летних вечеров после очередной раздачи наград в порыве восторженной расточительности увез к себе в имение целый оркестр, игравший на Елисейских полях, — яхта шла под парусами в Курбвуа, а оркестр всю дорогу играл.

При таком образе жизни долги все росли и росли, но англичанин не унывал. Никто лучше его не умел сбивать с толку кредиторов апломбом, важностью, граничившей с наглостью. Никто — даже его на совесть вышколенные служащие не умели так, как он, с любопытством рассматривать накладные, точно это были палимпсесты^{37}, а затем небрежно совать их в ящик. Никто, кроме него, не мог придумать столько уловок, чтобы не платить, чтобы выиграть время. Да, время! Вот на что всегда рассчитывал Том Льюис; он все надеялся, что когда-нибудь да подвернется ему выгодное дельце, такое, которое на образном жаргоне денежной богемы именуется «ловким ходом». Но как часто ни садился он в кеб, с какой лихорадочной поспешностью ни объезжал Париж, шаря глазами, скаля зубы, вынюхивая и выслеживая добычу, — годы шли, а случай для ловкого хода все не представлялся.