Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [11]

Сидя в сторонке, юная Шеб молча слушала эти разговоры, тщательно нанизывая черные гроздья винограда с ловкостью и вкусом, приобретенными ею в общении с Дезире. И когда вечером г-н Шеб пришел за дочерью, о ней отозвались с большой похвалой.

Отныне все ее дни походили один на другой. Разве иногда вместо черных она нанизывала белые жемчужины или красные зерна поддельного коралла, — у мадемуазель Ле Мир работали только над поддельными камнями, над мишурой. И вот здесь-то Сидони должна была получить подготовку к жизни.

Первое время новая ученица, более юная и лучше воспитанная, чем остальные, чувствовала себя одинокой среди товарок. Позже, когда она подросла, она была допущена в их тесный кружок, посвящена в их секреты, но она никогда не принимала участия в их развлечениях. Она была слишком горда, чтобы бегать в полуденный перерыв смотреть на свадьбы, и всегда с презрением слушала рассказы о ночных балах в «Вокзале» и в «Делис дю Маре», так же как и разговоры об изысканных ужинах у Бонвале или в «Катр Сержан де ла Рошель».

Мы метили повыше, не так ли, малютка Шеб?

К тому же каждый вечер за ней приходил отец.

Впрочем, перед Новым годом, когда надо было выполнить срочный заказ, ей приходилось оставаться на ночь вместе с другими мастерицами. Жалость брала смотреть на этих бледных парижанок, нанизывавших при свете газа белые жемчужины, такой же болезненно матовой белизны, как и они сами. Их отличал тот же искусственный блеск, та же хрупкость поддельных украшений. Девушки только и говорили, что о маскарадах и театрах.

— Ты видела Адель Паж в «Трех мушкетерах»?.. А Меленга? А Мари Лоран?.. Ах, Мари Лоран!..

В матовом отблеске нанизываемых ожерелий им мерещились камзолы актеров, вышитые платья королев из мелодрам.

Летом, в мертвый сезон, работы было меньше. В жару, когда из-за закрытых ставен доносились выкрики уличных продавцов мирабели и ренклодов, мастерицы, положив голову на стол, засыпали тяжелым сном. А иногда Мальвина шла в заднюю комнату к мадемуазель Ле Мир и, взяв у нее комплект «Журнала для всех», читала его вслух остальным.

Но маленькая Шеб не любила романов. У нее в голове был свой роман, гораздо интереснее.

Ничто не могло заставить ее забыть фабрику. Выходя утром из дому под руку с отцом, она неизменно бросала взгляд в ее сторону. В этот час фабрика просыпалась. Труба выбрасывала первый столб черного дыма. Проходя мимо, Сидони слышала громкие возгласы рабочих, тянувших проволоку, глухой стук печатных станков, мощное, ритмичное дыхание машин, и этот гул труда, сливаясь в ее памяти с воспоминаниями о праздниках и голубых каретах, неотступно преследовал ее.

Он заглушал для нее грохот омнибусов, уличные крики, шум фонтанов. И в мастерской, когда она сортировала искусственный жемчуг, и вечером у себя дома, когда, пообедав, она шла к окну на площадке, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть на опустевшую, погруженную во мрак фабрику, этот гул неустанно звучал в ее ушах, словно назойливый аккомпанемент ее мыслям.

— Девочка скучает, госпожа Шеб… Надо ее развлечь. В будущее воскресенье я повезу вас всех за город.

Но воскресные прогулки, которые Рислер устраивал, чтобы рассеять Сидони, нагоняли на нее еще большую тоску.

Беднякам дорого достаются удовольствия. В такие дни приходилось вставать в четыре часа утра, ибо в последнюю минуту всегда оказывалось, что надо или что-нибудь прогладить, или пришить какую-нибудь отделку, чтобы освежить неизменное лиловое платье в белую полоску, которое г-жа Шеб добросовестно удлиняла из года в год.

Отправлялись все вместе: Шебы, Рислеры, знаменитый Делобель. Только Дезире с матерью не принимали участия в этих прогулках. Бедная калека, стыдившаяся своего увечья, не хотела расстаться со своим креслом, мать тоже оставалась дома, чтобы составить компанию дочери. К тому же ни у той, ни у другой не было достаточно приличного туалета, чтобы показаться на улице рядом с их великим человеком, — это значило бы испортить весь эффект, производимый его внешностью.

В час отъезда Сидони немного оживлялась. Париж в розовой дымке июльского утра, вокзалы, пестреющие светлыми туалетами, поля, мелькающие мимо окон вагона, движение, чистый воздух, влажный от близости Сены и напоенный ароматом леса, цветущих лугов и созревающих хлебов, — все это на минуту захватывало ее. Но тривиальность такого воскресного отдыха быстро вызывала у нее отвращение.

Ведь каждый раз одно и то же!

Останавливались у кабачка, поблизости от сельского праздника, там, где было шумно и людно, потому что Делобелю нужна была публика. В сером костюме, в серых гетрах, в маленькой надвинутой на ухо шляпе, набросив на руку светлое пальто, он расхаживал, убаюкиваемый своей грезой: ему казалось, что он находится на сцене, изображающей деревню в окрестностях Парижа, и что он играет роль парижанина на даче.

Что касается Шеба, то, хотя он и хвастался, что любит природу, как покойный Жан-Жак,[8] он признавал ее не иначе, как со стрельбою в цель, каруселями, бегом в мешках, пылью и дудками. Все это, впрочем, являлось идеалом сельской жизни и для г-жи Шеб.

Но у Сидони был другой идеал, эти воскресные дни, такие шумные на деревенских улицах, наводили на нее невыносимую тоску. Единственным ее удовольствием в этой сутолоке было сознание, что на нее смотрят. Наивное, громко выраженное восхищение любого мужлана заставляло ее весь день улыбаться, ибо она была из числа тех женщин, которые не пренебрегают никакими ком* плиментами.