Том 26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует». Смесь. Письма - [37]

Вот — натуралистическая формула, созданная общественным развитием нашего века. Эта формула, вне всякого сомнения, означает уже шаг вперед по сравнению с формулами классиков и романтиков, из которых она логически вытекает. Я думаю, что, явись в наши дни гении, равный Гомеру или Шекспиру, он нашел бы для себя более обширную арену и оставил бы нам произведения еще более значительные. Во всяком случае, в них было бы больше правды, они больше рассказали бы нам о мире и о человеке.

Итак, в литературе я попытался выделить натуралистическую формулу и показать, с какой силой она утверждается, разумеется, считаясь с индивидуальностью писателя. Единственно, что принесло мне огорчение, это выросшая на моем пути высокая фигура Виктора Гюго. Тут уж я не мог покривить душой, как это делали многие другие. Сама логика моего похода заставила меня заговорить, высказать, какой грудой обломков успел загромоздить землю рухнувший романтический собор. Я должен был поразить врагов в лице их вождя. Как только весь мир признает во всеуслышание, что Виктор Гюго — всего лишь замечательный лирик, как только перестанут делать из него величайшего мыслителя и философа эпохи, натурализм пройдет триумфальным шествием и, на глазах у всех, откроется новый период в литературе. Именно это я и хотел отметить, не очень, правда, надеясь, что мне удастся ускорить ход событий.

Вот что я хотел сказать на прощанье. Но теперь, когда мне надо вложить свой меч в ножны, я должен признаться, что, несмотря на всю усталость и все разочарования, которые так часто приносили мне эти битвы, мне жаль покидать поле боя.

Более пятнадцати лет сражаюсь я на страницах газет. Сначала я был вынужден зарабатывать таким способом свой хлеб. И это было совсем не легко: чем только мне не пришлось заниматься — начиная от рубрики происшествий и кончая парламентской хроникой. Потом, когда я уже мог жить на свои книги, я все еще принимал участие в этих распрях, — так велик был азарт борьбы. Я чувствовал себя одиноким — никто из критиков не отважился стать на мою сторону, и тогда я решил, что буду защищать себя сам. Мне казалось, что если я не сойду с завоеванных позиций, победа будет моею. Самые ожесточенные натиски лишь подхлестывали меня и придавали мне мужество.

Я и сейчас еще не знаю, правильную ли тактику я избрал; но, во всяком случае, я успел за это время как следует изучить прессу. Знаменитые писатели старшего поколения часто на моих глазах обрушивались на нее со страшными обвинениями: она, видите ли, убивает литературу, она марает свой язык в уличной грязи, — она — демократический проводник всемирной глупости. Умолчу уже о других обвинениях, еще более свирепых. Я все слушал, я думал, что раз они говорят о ней с таким озлоблением, значит, они ее не знают; разумеется, кое в чем она действительно виновата, но ведь наряду с этим у нее есть свои сильные стороны, и они с лихвой вознаграждают за все дурное. Надо долгое время вариться в котле журналистики, чтобы понять и оценить ее.

Если бы какой-нибудь молодой писатель спросил мое мнение по этому вопросу, я бы ответил: «Бросайтесь очертя голову в прессу, как бросаются в воду, чтобы научиться плавать. В наши дни это единственная школа мужества. Там вы встречаете настоящих мужчин, там вы закаляетесь. К тому же это полезно с точки зрения самого ремесла: если вы будете писать каждый день статьи, на этой жестокой наковальне вы сможете выковать себе стиль». Я знаю, журналистику обвиняют в том, что она опустошает души, отрывает людей от серьезных занятий, от более высоких литературных задач. Да, она, конечно, опустошает людей, у которых ничего нет за душой, она отпугивает ленивцев и сухих педантов, чье честолюбие не стоит большого труда удовлетворить. Но какое это имеет значение! Я не говорю о посредственностях, — те погрязают в прессе, как погрязли бы в торговой или нотариальной конторе. Я говорю о сильных, о тех, кто работает и кто чего-то добивается. Пусть они без страха идут в редакции газет: они вернутся оттуда, как солдаты возвращаются из похода, — израненными и закаленными; они будут знать свое дело, будут знать людей.

Разве лучшие из нас не прошли теперь сквозь эти испытания? Мы все — ученики прессы. Это она нашила нам первые галуны. Это она придала гибкость нашему стилю, она снабдила нас большею частью документальных материалов. Надо только быть достаточно стойким, надо самому воспользоваться ею, а не дать ей воспользоваться тобой. Это она должна нести тебя на своей спине.

Впрочем, за все эти практические знания даже самым упорным людям платить приходится очень дорого. Мне лично нередко доводилось проклинать прессу — так болели иногда нанесенные ею раны. Сколько раз я ловил себя на том, что бросаю ей те же обвинения, что и мои старшие товарищи по перу! Ремесло журналиста — самое последнее ремесло. Лучше уж подбирать на дорогах навоз, дробить камень, заниматься самой грубой и унизительной работой. И жалобы эти возобновлялись всякий раз, когда меня охватывало отвращение при виде какой-нибудь неожиданно обнаруженной мерзости. Работая в прессе, порой вязнешь в трясине человеческой глупости и недобросовестности. Это отвратительная и вместе с тем неизбежная ее сторона. Тебя подкусывают, изводят, поливают грязью, а ты даже не можешь решить, что тому виной, — тупость людская или злоба. Тебе кажется, что справедливость окончательно умерла; мечтаешь затвориться где-нибудь в кабинете, так, чтобы тебя не тревожил уличный шум, и писать там, в тиши, вдали от людей, вполне бескорыстные произведения.