Том 26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует». Смесь. Письма - [28]

В течение почти что двадцати лет Академия противилась романтизму; потом она дала ему себя захватить. Теперь она противится натурализму; в дальнейшем, если натурализм захочет взять ее приступом, она ему отдастся. Такова уж ее единственная роль: ничего не делать самой, мешать делать другим, а когда все тем не менее совершается помимо нее, подчиниться необходимости, а затем снова преграждать путь завтрашнему дню. Академия никогда не идет в ногу с веком. Поэтому она всего лишь прибежище мелких тщеславных литераторов, и удельный вес ее в огромном деле, которое творит наше современное общество, ничтожен.

Вот, например, г-н Ренан сетует на отвратительную правду наших реалистических произведений. Г-н Ренан — человек очень ученый и очень тонкий; единственный его недостаток в том, что столь обширная и основательная эрудиция захлестнута волнами религиозной чувствительности. Этот ученый приходит в отчаяние от того, что документы науки, с его точки зрения, чересчур грубы, и вот как он формулирует свое обвинение натуралистическому роману: «Читая литературные вымыслы нашего времени, можно подумать, что действительно существует только дурное и уродливое. Когда же наконец напишут реалистический роман о чем-нибудь хорошем?»

Знакомый довод — он сделался общим местом. Прежде всего термин «литературный вымысел» не точен, ибо как раз измышлять что бы то ни было мы меньше всего хотим. К тому же если заявляют, что в книгах наших нарочно собраны одни только отвратительные стороны человеческой жизни, то, значит, люди не дали себе труда нас прочесть. Так как мы ничего не выдумываем и пытаемся изобразить жизнь такой, какова она на самом деле, мы считаем, что изображаем ее со всем хорошим и плохим, что в ней есть. И мы убеждены, что отводим добродетели даже больше места, чем она на самом деле занимает в мире. К тому же надо бы договориться относительно слова «добродетель». Для нас она — в человеческой деятельности, в растущем прогрессе. От нас требуют отнюдь не реалистического романа о «добре», а романа лживого, какого-то уродца, составленного из разных кусочков, без сколько-нибудь исчерпывающего и серьезного анализа. Мы считаем, что окажем большую услугу человечеству, если, презрев эти фальшивые писания, годные разве только для утешения маленьких девочек, прямо, по-мужски скажем нашим современникам, что они такое и каковы их дела. XX век рассудит, какая из двух сторон была мужественнее и честнее.

К тому же не смеется ли над нами высокоученый г-н Ренан, когда ставит нам в вину все мелкое подличанье, которое мы видим в наши дни? Если мы покинем жесткую социальную почву и ограничимся только областью литературы, что тогда сказать об ужасах греческой трагедии, что значат по сравнению с нею преступления нашего буржуазного мира? Убийство, насилие, отцеубийство, кровосмешение — все эти чудовищные злодеяния расцветают в ней, словно это самый благодатный для них перегной. Надо сказать, что мы еще очень робки. К тому же и драматург и романист чем-то похожи на врача, который не интересуется человеком, когда тот здоров. Нам нужна страсть, иначе говоря, отклонение от нормы.

Возвращаюсь к Академии. По-моему, г-н Ренан выразил ее чувства, когда сказал, что ему по душе была бы литература, очищенная от всей неприятной правды. Это и есть та кастрированная, фальшивая литература, которую Академия считает достойной увенчания. Присудив премию Жуи роману Альфонса Доде «Фромон-младший и Рислер-старший», она долго еще трепетала за эту свою смелость, всех последствий которой не предвидела, и, как говорят, дала себе обет в будущем быть благоразумней. Ну что ж, она сторонится главного потока нашей литературы и готовит себе еще одно поражение, когда этот поток сдвинет ее с места и, может быть, даже унесет за собою. Вместо того чтобы идти впереди нас, она тянется в хвосте. Ее страх перед точными документальными данными и свободным психологическим анализом неуклонно бросает ее в объятия реакции. Она сама связывает себя по рукам и ногам, это вечная поставщица всего посредственного, заранее обреченная на неудачи.

Ну, а если она хочет знать, что я разумею под произведением, полезным с точки зрения нравственности, я отвечу, что это то, которое лучше всего служит величию нашей страны. Мольер был большим патриотом, чем г-н Дерулед, и мне думается, что, несмотря на всю грубость своего языка, Рабле полезнее Франции, чем г-н Эли Берте. В литературе добродетель — это гений.

Что ж, присуждайте премии вашим мнимым великим людям, начинайте с младенческого возраста, сделайте их лауреатами междушкольных конкурсов, пусть потом Французская Академия расплачивается по счетам их таланта. К счастью, сия университетская и академическая кухня никак не в состоянии расстроить здоровый французский ум.

Такая опасность грозит лишь злополучным посредственностям, которые, кстати сказать, обречены заранее. Существует лишь гений. Великая удача в литературе выпадает только на долю людей свободных.

ДЕМОКРАТИЯ © Перевод А. Шадрин

Скоро я завершу годичный поход, для которого «Фигаро» так гостеприимно предоставил мне свои страницы. И вот сегодня, когда я вспоминаю написанные мною за этот год статьи, меня охватывает тревога: боюсь, что в пылу борьбы, когда я бывал возмущен человеческой глупостью и недобросовестностью, я недостаточно ясно выражал свое нежное чувство к нашему веку, мою глубокую веру в великое демократическое движение, которое увлекает нас за собой.