Том 2. Въезд в Париж - [18]

ХАЛЕРА!

Он сел за столик, подышал в пальцы, оглянул класс… Сидело семеро, в тряпках, с желтыми лицами, глядели исподлобья, с ненавистью. Трое недавно померли. И эти скоро. Он всматривался в них долго, силясь сообразить – да зачем все это?.. Детские лица меркли, сливались, уходили. Глаза его налились слезами, спазма сдавила горло, он склонился на столик и затрясся. Он рыдал и не мог остановиться. Наконец выплакался, утер рукавом лицо. Они все так же сидели, съежившись, неподвижно, как неживые. Тогда он – чтобы оживить их – пошел к доске, улыбнулся им ласково и грустно и поправил ошибки мелом.

– Дети… – шепотком сказал он, теряя голос, – надо… не «ха-лера»… а… «хо-лера»… И «ять» не надо…

И грустно улыбнулся. Но лица детей не оживились.

Семьи убавилось. Жена ходила в сады, а после уроков ходил и Иван Степаныч. Думал, – на родину убраться, за Кострому?.. Но денег не было, да и доктор сказал по совести: не больше годика проскрипеть. Да и за Костромой – что хорошего?!..

VII

Осенью как-то копал Иван Степаныч «чашки» в садах, под грушами, – за бутылку вина и полфунта хлеба. И видит: идет-пошатывается человек, с мешком и лопатой. Дрогаль Иван?.. Он самый, похудел только и постарел, и рвань рванью.

Признал дрогаль Ивана Степаныча и подивился: – Жив?!

– Жив, пока… – уныло сказал Иван Степаныч.

– Во-о, чудеса!.. А болтали… учитель помер!.. – с раздумкой сказал дрогаль и сел под дерево закурить. – Выходит, долго тебе не помереть… примета такая…

Он стал крутить папироску, но табак сыпался – не слушались его пальцы.

Тихо было в садах. Посвистывали синицы.

– Во, нажгли-то!.. – вскрикнул дрогаль нежданно; Иван Степаныч даже уронил лопату. – А?!.. – выругался дрогаль, швырнул порванную бумажку, достал из мешка бутылку и вытянул все до донышка. – Царское жалованье пропиваю!.. Во, придумали-исхитрились!..

Он выкрикивал злобно-весело, словно дразнил себя, а замутившиеся до крови глаза его оглядывали Ивана Степаныча.

– Ну, красив ты стал… упокойник! А то солью еще платили… листовым табаком… Не будешь дурако-ом!.. Анисье мыла осьмушку, во?! Подмыливай веселей… чего мужу не жалей! Во, нажгли-то!.. В старых книгах не писано, а энти… прописали!..

– Да, ужасно… – сказал Иван Степаныч. – Мне и так было плохо, а как ты-то дошел?

– Дошел-то не я, а дошлые! – крикнул дрогаль и погрозил Ивану Степанычу бутылкой. – С вашего табуну, одного стану!.. Ноги вам эн еще когда переломать следовало!.. За что-о?!! Гляди, упокойник… первое!.. – пригнул палец дрогаль. – Коней семь месяцев без путя гоняли по своему… тра… мо-ту… срамоту!., повинность-то ихняя… Замотали! Лошадки-и!.. Воронок в Саблах версты до пунхту не дотянул… Серый у Карасубазара под комиссаром сдох… гнал, мать его… пистолетом грозился… – запеку у самую чеку! Запек. Плакал над ими, как над детьми… Кормов нету, последнего за мешок муки отдал. Цены лошади не было!.. Второе… – пригнул дрогаль еще палец, – двух коров комиссары взяли… для их растил! бур-жуй выхожу по-ихнему… третью свои воры зарезали об Страшной. Анисья давиться стала, с вожжой ее застал в сарае… Это тебе… – оглядел дрогаль пальцы, – три?.. – и погрозился. – Шестеро ртов… Курей покрали, порасенка солдаты унесли… другого собаки порвали, сами съели… Ни-щий… Думайшь, что… нищий?!.. Есть чего, закопано до времени, сызнова буду начинать, как придет… Хорошо ай плохо? Ну, сказывай, упокойник!..

– Что же говорить, ясно… – со вздохом сказал Иван Степаныч.

– А кто… яснил?! Кобель-мерин, а… черт мерил?.. Ну, ты повеселей скажи. Как, нечего?! А ты духу набери-поври. Бывало, как хорошо умел! А копать-то ты, видать, не умеешь… Враскачку ее бери, глыбже… грудями-то навались, гру-дями!.. Куды тебе копать… другие тебе будут копать, вот-вот… Бьет-то тебя как… никак кровью?! Это с бычка с того, с фронту… шабаш! Стало быть, это в тебе чихотка завелась… гниет в грудях! Молочка бы тебе попить-полечить, с медом бы… а то сальца топленого… а ты копать пошел! Во, нажгли-то!.. – гикнул дрогаль и ляпнул пятерней по другой… – Во-о, исхитри-лись как!.. Это тебе за нас.

– Как?!., мне… за вас?! – вне себя крикнул Иван Степаныч, и серое лицо его пошло розоватыми пятнами.

– Как-как!.. А кто обучал, головы морочил? Ваше! все ваше!.. Силы отворились! В кабалу хотели забрать? Настоящих порешили, кто умел… расстреляли?., теперь на дураках ездют, солью кормят?! Надысь махонькой у меня помер… А у тебя?! Двоех… Всех перехоронишь и сам подохнешь… и помету от вас, окаянных, не останется! Праздники?!.. Как с Перевалу тогда катили… Праздники! Про Бога смеялся… сими?..

– Как тебе не грешно… Иван?!

– Не оборачивай… я тебя, блудуна, зна-ю!.. Заместо шапки кота?! Я те твоим котом… потом! На господское метили, рванье дырячье?.. Местов захапали, жалованьев себе наклали, почету… на автомобилях пылят-гоняют… цари, так их в душу… с подворотни!.. Глаза запорошили… Мы-то за что муку принимаем?!! – крикнул дрогаль, схватил лопату и ударил в грушу. – Так бы… по пузырю!.. И суда не будет. Под Корбеком полоснули такого же, и милицейский не приходил!..

Мертвыми глазами глядел Иван Степаныч на дрогаля. Выпала у него лопата из рук, и он схватился за дерево.