Том 2. Улица св. Николая - [29]

Антонина Владимировна смотрела недоуменно.

– Что же далее? – спросила г-жа Переверзева. Шалдеев, взглянув на нее, продолжал:

– Что ж далее? Если на фабрике служить, Строгановское хорошо. Так все и говорят, кому искусства не надо.

– Безусловно, делать рисунки к обоям – это большое искусство! – заявила г-жа Переверзева.

Но Шалдеев опять ответил не ей:

– Для художника Строгановское – крышка. Вы, хозяюшка, по женскому положению и, занимаясь шляпами, ни черта, конечно, в искусстве не понимаете, – и не надо вам понимать, как и ей вот тоже, – он показал пальцем на г-жу Переверзеву, – и уж это так. И я на это заведение плюю.

«Несомненно, дерзкий тон!» – подумала г-жа Переверзева, пожала плечами:

– Вы меня, например, вовсе и не знаете.

Шалдеев облизнул ус, на котором осталась капелька варенья:

– Верно, что не знаю. Да и так сразу видно. И у Петьки видно. Он тоже из вашей компании.

– Как вы странно выражаетесь!

– Он со странностями, – вмешался мсье Фомин. – Вы… на него… Да, уж не обращайте внимания.

– Что ж я такое говорю? Вот хозяюшка, – Шалдеев указал на Антонину Владимировну, – мастерскую содержит. И сейчас видно, человек простой. Что ж такого? Я сам не дворянин, из простонародья. Из-за Москва-реки. Ты, – он обратился к мсье Фомину, – кончишь свое заведение, будешь в суде чиновником. Она, – он более вежливо опять показал на г-жу Переверзеву, – пожалуй, в конторе служит и ждет, как бы замуж выйти. И вы, может, отличные люди. А в искусстве-то нули. Понятно? – и он даже добродушно улыбнулся. – Чего уж тут разговаривать?

У г-жи Переверзевой заблестели глаза, показался румянец.

– Это, безусловно, странный тон, – заявила она решительно. Шалдеев допил стакан, поласкал отчасти бороду:

– Милая, чего же тут кипеть? Ну, вы девушка, стало быть, вам и следует замуж. Скажем, у меня вкус другой, я бы не польстился, а там у вас, на железной дороге, какому-нибудь бухгалтеру понравитесь.

Шалдеев все улыбался, гладил бороду. Его косовато сидящие, узкие глаза заголубели.

– Через два года маленький бухгалтер под столом бы забегал.

– Ну, как это ты, при дамах… – мсье Фомин был недоволен.

– Могу извиниться, если не так выразился. Мне не трудно.

Но г-жа Переверзева была окончательно недовольна. Она посидела еще минуту, поблагодарила хозяйку и ушла, – якобы у нее есть дело.

Антонина Владимировна смотрела на Шалдеева не без робости, но и без неприязни. Ее легкомысленному женскому взгляду даже нравилось, что он такой волохатый и несколько родствен козлу.

– Ваш приятель, – заметила она мсье Фомину, – выражается до высшей степени оригинально.

Шалдеев мигнул в сторону ушедшей:

– А та обиделась. Ну, это на лице написано, что дура. Вот хозяюшка, – он взглянул на Антонину Владимировну, – добрая женщина, сразу видать. А на ту бы я не польстился. Нипочем. Даже и с лица она неплоха, а не нравится.

Г-жа Переверзева, действительно, обиделась. Как абсолютно честная девушка с телом двадцатилетней, она не выносила разговоров о деторождении. Вечером высказала неудовольствие даже Антонине Владимировне и спросила, как фамилия этого художника: за чаем она не расслышала.

На другой день г-жа Переверзева вернулась со службы торжествующая:

– Я так и знала. Я и раньше была уверена.

– Что такое, малютка? – Антонина Владимировна вертела в руках новую модель. – Правда, мило? Тут перышко, фасончик острый и легонький. Прямо пташка.

– У Метцля служит триста человек. Я всех спрашивала. Безусловно, такого художника нет. Никто не знает.

Антонина Владимировна засмеялась:

– Ах, это вы про вчерашнее? Милун, вы на него не сердитесь, у него язык такой… особенные выражения. А в бороде даже есть что-то увлекательное.

– Вам всякий нахал кажется красивым. Я понимаю. Но только он не художник. У нас и Репина знают, и Клевера, и Маяковского. А такого никто не слышал. Это, несомненно, мазилка.

Антонина Владимировна была в добром настроении – по случаю того, что своей шляпой угодила графине, и та обещала заказать еще и пропагандировать мастерскую. И она посмеялась, не стала возражать. А г-жа Переверзева пребыла при своем и чувствовала себя отмщенной.

III

Антонине Владимировне очень нравилось, когда мсье Фомин зубрил вслух. В комнате его тихо гудело, будто меланхолически кружил огромный шмель. Если же дверь приоткрыта, и пройти мимо, то услышишь странные, отчасти даже загадочные слова сервитут, узуфрукт. Антонине Владимировне казалось, что такое обучение свидетельствует о большом усердии; непонятные звуки внушали уважение. И его зубрежка была приятно-мужественным аккомпанементом к занятию шляпами. Благодаря многим недосыпаниям, шпаргалкам, таинственным надписям – мельчайшим почерком на программах – мсье Фомин в середине декабря сдал зачет. Он повеселел, раза два сходил в кинематограф «Националь». Антонина Владимировна даже поздравила его и решила, что после трудов молодому человеку следует развлечься.

Наступило Рождество. В витринах книжных магазинов появились детские книжки. Нередко попадался на улице мужик с елкой на плечах. Быстрей ездили извозчики, обремененные пакетами. Сутолока в винных и гастрономических учреждениях. Морозам же полагается крепнуть. Тверской бульвар стоял в инее.