Том 2. Трущобные люди. Рассказы, очерки, репортажи - [13]

Я жил в одном номере с товарищем Григорьевым. Придя домой, я рассказал ему о Спирьке.

— Да, я его видал. Любопытный человек, он меня заинтересовал давно; способный, честный, но пьяница.

Этим разговор о Спирьке и кончился. Потом я его несколько раз встречал в коридоре и на улице.

Как-то пришлось мне уехать на несколько дней из Москвы. Когда я возвратился, мой товарищ сказал мне:

— А у нас, Володя, семейства прибавилось.

— Что такое?

— Спирьку я к себе в лакеи взял.

— Ну?! — удивился я.

— Да, верно; третьего дня его хозяин прогнал, идти человеку некуда, ну я его и взял. Славный малый, исполнительный, честный.

В это время дверь отворилась, и с покупками в руках явился Спирька. Положив покупки и сдачу с десятирублевой ассигнации, он поздоровался со мной.

— Здравствуйте, барин, — рикамендуюсь вам, что мы теперь у вас в услужении будем.

— Рад за тебя, служи.

— Нет, вы, барин, на меня поглядите-сь, каким я теперь — хоть сейчас под венец, — обратился ко мне Спирька, охорашиваясь и поправляя полы спереди узкого, короткого сюртука.

— Барин подарил-с, — сказал он. Действительно, Спирьку нельзя было узнать. На нем была поношенная, но чистенькая триковая пара и порядочные, вычищенные до блеска сапоги. Он был умыт, причесан, и лицо его сияло.

— Эх, то есть вот как теперь меня облагодетельствовали, что всю жизнь свою не забуду, по гроб слугой буду, то есть хоть в воду головой за вас… Ведь я сроду таким господином не был. Вот родители-то полюбовались бы…

— Ну и покажись им, — сказал я.

— Это родителям-то-с? Да у меня их никогда и не бывало; я ведь из шпитонцев взят прямо.

— Как не бывало?

— Мы шпитонцы; из ошпитательного дома… бог его знает, кто у меня родитель — може, граф, може, князь, а може, и наш брат Исакий!

— Ну, последнее вернее, — сказал мой товарищ, глядя на лицо Спирьки.

Стал у нас Спирька служить. Жалованье ему положили пять рублей в месяц.

Два месяца Спирька живет — не пьет ни капли. Белье кой-какое себе завел, сундук купил, в сундук зеркальце положил, щетки сапожные… С виду приличен стал, исполнителен и предупредителен до мелочей. Утром — все убрано в комнате, булки принесены, стол накрыт, самовар готов; сапоги, вычищенные «под спиртовой лак», по его выражению, стоят у кроватей, на платье ни пылинки.

Разбудит нас, подаст умыться и во все время чаю стоит у притолоки, сияющий, веселый.

— Ну что, Спиридон, как дела? — спросишь его.

— Слава тебе господи, с бродяжного положения на барские права перешел! — ответит он, оглядывая свой костюм.

— А выпить хочется тебе?

— Нет, барин, шабаш! Было попито, больше не буду, вот тебе бог, не буду! Все эти прежние художества побоку… Зарок дал — к водке и не подходить: будет, помучился век-то свой! Будет в помойной яме курам да собакам чай собирать!

— Так не будешь?

— Вот-те крест, не буду.

Спустя около месяца после этого разговора Спирька является к моему сотоварищу и говорит ему:

— Петр Григорьич, дайте мне четыре рубля, жисть решается!

— Как так?

— Невесту на четыре рубля сосватал! С приданым, и все у нее как следно быть, в настоящем виде.

— Что ты?

— Будь сейчас четыре рубля, и жена готова!

— На что же четыре рубля?

— Свахе угощение, и ей тоже надо. Сделайте милость, будьте, барин, отец родной, составьте полное удовольствие, чтобы жениться — остепениться!

Ему дали четыре рубля. Это было в три часа дня, Спиридон разоделся в чистую сорочку, в голубой галстук, наваксил сапоги и отправился.

На другой день Спирька не являлся. Вечером, когда я вместе с Григорьевым возвратился домой после спектакля, Спирька спал на диване в своих широчайших шароварах и зеленой рубахе. Под глазом виднелся громадный фонарь, лицо было исцарапано, опухло. Следы страшной оргии были ясно видны на нем.

— Вот так женился! — сказал Григорьев, рассматривая лежавшего.

— Да, с приданым жену взял!

Спирька, услыхав разговор, поднял голову, быстро опомнился, вскочил и пошел в переднюю, не сказав ни слова.

— Спиридон! — громко окликнул его Григорьев, едва сдерживаясь от смеха.

— Чего изволите? — прохрипел тот в ответ, останавливаясь у двери и жмурясь.

— Что с тобой? А?

— Загуляли, барин! — Спирька махнул энергично правой рукой.

— А свадьба когда?

— Не будет! — пресерьезно ответил он и скрылся за дверями.

Григорьев решил его еще раз одеть и не прогонять.

— Авось исправится, человеком будет! — рассуждал он.

Однако слова его не оправдались. Запил Спирька горькую. Денег нет — ходит печальный, грустный, тоскует, — смотреть жаль. Дашь ему пятак — выпьет, повеселеет, а потом опять. Видеть водки хладнокровно не мог. Платье дашь — пропьет.

Наконец, Григорьев прогнал его. После, глубокой осенью, в дождь и холод, я опять встретил его, пьяного, в неизменных шароварах, зеленой рубахе и резиновых калошах. Он шел в кабак, пошатывался и что-то распевал веселое…

Балаган

Ханов более двадцати лет служит по провинциальным сценам.

Он начал свою сценическую деятельность у знаменитого в свое время антрепренера Смирнова и с бродячей труппой, в сорокаградусные морозы путешествовал из города в город на розвальнях. Играл он тогда драматических любовников и получал двадцать пять рублей в месяц при хозяйской квартире и столе. Квартирой ему служила уборная в театре, где в холодные зимы он спал, завернувшись в море или в небо, положивши воздух или лес под голову. Утром он развертывался, катаясь по сцене, вылезал из декорации весь белый от клеевой краски и долго чистился.