Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [76]

. Чего и вам желаю.

Часть II На добрую память

Глава I Все-таки верится

Разговоры, разводимые в вагонной качке, отличаются изобилием паузных форм, ожидающих еще своего С. Боброва⁶⁵. Не беру на себя смелость предлагать ныне оперирующему в области родной метрики поэтому обратиться к их исследованию – дело это слишком, пока, бесполезное, так как лучший способ, по-моему, использовать вагонную беседу, это – не слушать собеседника, а слушать… но после. Есть еще собеседницы, не сомневаюсь в том, что они есть, но они только тогда имеют бытие, когда на них приятно смотреть и если их голос отличается тем же в акустике; но и тут вслушиваться не рекомендую, ибо из-за этого может произойти взаимное непонимание и дальнейшее путешествие станет <…>⁶⁶, то есть, по мнению Макбета⁶⁷, уподобится «бедному актеру» и самому нашему земному существованию, так называемой жизни. Но если жизнь и без того у нас имеется в наличии, то удваивать ее тоже не имеет никакого оправдания, а следственно… но я уже уверен в сочувствии вашем, милостивые государыни, тем более, что ничуть не намереваюсь пересекать или учить пересекать естественную и вполне законную вашу свободу слов, напротив, говорите как можно больше и быстрее. Да что я пишу еще? Разве мало у меня на прочитанных вами страницах записано ваших монологов? И еще будет. Итак, чей же разговор слушать в вагонной качке? Я так ставлю вопрос. – С вашего позволения – слушать следует вечную историю поезда. Он расскажет вам о мостах, больших и малых, прямопоясных и эллиптических, арочных и консольных; о поворотах и петлях; о белых решетчатых колоннах одноглазых семафоров; о реках, проскакивающих под полотно, о мужиках у переезда и перепуганной сивке, о бутылках с молоком и огурцах; прочтет лекцию о насыпях и выемках, заготовке лесных материалов и гусином экспорте, докажет, что все железнодорожные архитекторы были мерзавцами и что гаже охранных хибарок, именуемых станциями, только их декадентские упражнения из бетона; он заведет длинную (вам еще не довольно?) канитель о горках с елками и без, о городах с электрическим освещением и без оного и, наконец, будет пищать под строгим зеленым взором и драться с вами от красного сглазу. Разве он не приятнейший собеседник? А ветер, обрывающий волосы и мысли, парикмахер молодости в голубом салоне красоты? Но об этом писал Николай Асеев⁶⁸ и навсегда всех освободил от этой темы. Хорошо, что есть на свете хорошие поэты, господа, но это не мешает поезду быть одним из них. Болтарзин был того же мнения и, когда однажды все, это было замыто святыми зыбями Байкала окончательно выпорхнуло, ударилось о свет и потекло росой по стеклу, Флавий Николаевич опустил окно и стал смотреть. Вот что он увидел. Он увидел золотые горы и золотую степь. Это было на границе весны и лета. Чувства обострились и обработанные паровой машиной штамповались в бесчисленные пентаграммы из чистого золота, которые и отбрасывались на изумрудный рынок арийской впадины. Если такую лилию понюхать, то нос будет желтый; это было известно Флавию Николаевичу и он чихнул. Как только это произошло, машина сделала поворот, свет потух, и, после большого дыма с копотью тоннель кончился. Тогда золото засыпало решительно все, но за ним стало зелено, а потом были очень синие горы под ярким небом и это было рукой подать. Однако, на меже зеленого и синего обнаружилось подвижное многоточие. Это был, понятно, караван верблюдов и стало ясно, что до гор страшно, невероятно далеко, еще дальше, чем до верблюдов. И все это сдавливало грудь и заставляло человека чувствовать себя царем неограниченного пространства. Это все были плоды машинного производства пейзажей и Болтарзин еще раз прославлял торжество техники, развернутой промышленности, а также и высокой организации, позабыл, что он совершает акт присвоения прибавочной эстетической стоимости, о которой не догадывались ни обработанные верблюды, ни безобразные, вблизи, сопатые туземцы. Но тарабаганы⁶⁹ затаили злобу в глубине своих пещерных жилищ и фабриковали чуму. Невидимо, но верно – лучше поздно, чем никогда и славно смеется тот, кто смеется последним. В том же роде было и дальше, до самого Ассунсиона. Хозяин гостиницы «Пале-Рояль», выселенец из Аргентины, выселенец второго порядка, так как он говорил по-русски и весьма интересовался тем, кто сейчас городским головой у нас в Одессе, очень был разочарован неосведомленностью исследователя, впрочем, поспешил ориентировать его на местности. Прямо следует обратиться к президенту. Как? Ну, да ведь это очень просто. Прямо-таки надо пойти в кафе «Свободы» на улице «Независимости», которую все называют улицей Франчия, господин президент каждый день обязательно бывает в нем, вот и все дело. Пальмы вдоль улицы отбивали от корня, после какого-то непонятного Флавию Николаевичу своего бедствия, сама улица отличалась прямолинейностью и упорством: она, видимое дело, желала быть единственной в городе и нанизала на себя его при помощи площади «Славы», где были и собор (посередине), и государственное казначейство (одесную), с Палатой депутатов (ошуюю). Все пышные названия были установлены после того, как, изнемогая в героической борьбе, коммунистический Парагвай, которым деспотически управлял великий Франчия, под наемными штыками грабительских банд Бразильского империализма, потерял и свободу, и независимость. Славу не отнимают, но кафе от нее не становится чище. К тому же оно было пустовато: кроме Флавия Николаевича имелось только двое посетителей.