Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [60]

Чемодан могли заменить. Сведения о его адресате, но они были ничтожны. Потребуется дополнение. Практика прошлого подсказывала, что и как в таких случаях говорится… Нет, он будет нужен, без него на этот раз не обойдутся, и еще посмотрим, кто как на кого будет смотреть.

Теперь он шел уже по улице, твердо упираясь в тротуар и помахивая рукой, свободной от потерянной перчатки. Шаг его был ровен и размерен, как на параде, но голова опущена. Последнее могло происходить и от сосредоточенности рассуждения: времени у него оставалось немного, но вытекало также и из других обстоятельств. Он не хотел пока смотреть на город, обманувший его ожидания, он не хотел видеть людей, которые не переставали быть ему чуждыми, дома, которые притворялись ему знакомыми, вывески, остававшиеся ему непонятными, всю ту печать отчуждения и собственной им ненужности, которую надлежало сорвать, сбросить и закинуть, как тот камень в реке или плевок беспризорника в продавленную урну.

Пока адресат чемодана еще не ушел по делам – его надо застать. Он сумеет разговорить этого человека: мало он в этом упражнялся? У него будут имена, адреса… вообще придет не с пустыми руками. Спокойствие, выдержка. Он заметил, что почтя перебегает улицу, где сразу оказалось очень много народа с свертками и портфелями. Служебный день начинал проявлять свою власть над Москвой.

В свою гостиницу он не пошел – потеря времени. Сберегая его, он не стал разыскивать извозчика и обнаруживать такси. Часы, которые остановились и которые потребовали исключительно продолжительного завода показали ему, что он еще не опоздал, когда приблизился к хорошо запомнившемуся подъезду. Лестница быстро опускалась под его шагами и звонок отыскался сам. Дверная табличка предупредила о числе нажимов на кнопку²⁵, половинка двери отвалилась, голос из темного коридора спросил к кому и, удовлетворенный ответом вопроситель посторонился.

Воспоминания последних впечатлений перед разлукой всегда бывают сильны, особенно когда, волнение торопит реакцию. Он прикинул мерку впечатления 1918 года к обстановке коридора и не обнаружил странности в том, что вопрос был задан вооруженным военным; во времена его отъезда все были в военном и добрая половина была вооружена.

Сам по себе коридор был темен и пуст. В квартире царила тишина клиники перед серьезной операцией, видимо все разошлись по службам, и он опоздал, хотя по времени этого не должно было ожидать. Дверь, нужная ему нашлась сразу, и он, волнуясь возможностью отсутствия хозяина попробовал ручку. Комната была не заперта, дверь отворилась и он уже вошел, когда успел вспомнить, что вежливость требовала постучать.

Чемодана в комнате не было – первое, что он в ней заметил, следующим наблюдением была перемена в обстановке. Собственно говоря, настоящих изменений комната не претерпела. Все в ней осталось в том же количестве, как было в час первого посещения. Скрипач Баллесгриериевского Бетховена²⁶ по прежнему в рамке красного дерева поворачивал спину Острову Мертвых в зеленом дубе²⁷, но это были, кажется, единственные два предмета, сохранившие неприкосновенность. Все остальные вещи, хотя и старались казаться не потревоженными, имели вид, чуждый прошлому своему расположению, общий распорядок которого они тщились воспроизвести. Как будто в этом им содействовала рука человека не знавшего привычек квартиры и восстановившего нарушенную кем-то планировку, без точного понимания назначения того или иного поворота мебели. Все было почти на своем месте, ошибка для каждого предмета составляла не больше вершка, если не части его, то сумма ошибок слагалась в новый ансамбль, вносивший тревожную неупорядоченность и ощущение нежилого существования комнаты.

За письменным столом, стоявшим по прежнему одной из боковых колонок к окну сидел человек, ростом, кажется, с хозяина и повернутое к вошедшему лицо было в тени. Вошедший не вызвал других признаков внимания к себе. Помня вчерашний прием и сегодняшнее намерение, он со спокойствием знакомого опустился в кресло против письменного стола, оперся на лакированную доску, на которой теперь не лежало ни одной бумаги, манжетами руки в перчатке и руки без перчатки, потом опустил эту руку, плашмя, на гладкую поверхность, покорно отразившую маленькую змеиную головку, закусившую хвост и поднял лицо, готовя приветствие.

Человек за столом был в военной форме, но сочетание оливковых петлиц и оранжевого канта ничего не говорило приезжему, он помнил вчерашнего знакомца в штатском и штатским. Военный поворотился к будущему собеседнику. Это был не вчерашней человек. А если это другой, то значит…

Мысль остановилась не потому что надо было уже говорить или слушать и не потому еще, что происшедшее доказывало, что он опоздал и опоздал – быть может опасно: глаза его встретились все с тем же взглядом, который был ему слишком знаком, который он подозревал только до сих пор, только подозревал, сейчас это было неопровержимо и который сейчас только вперился в него со всей своей настоящей отчетливостью. В нем, в этом взгляде, он еще раз, и на этот раз с окончательной бесповоротностью, прочел не чувства, которые он надеялся возбудить, как бы они унизительны и угрожающи не были, в последний и обжалованию не подлежащий раз он увидел в них, что он не нужен, что все его усилия быть расцененным и установленным в жизни смотревшего, падают в пустоту без сопротивления, что его отводит, не затрагивая непонятное ему начало, как благородный металл не принимает на себя ржавчину.