Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [3]

(1615 г.) и настолько глубоко запавшую в сознание земляков, что через двести с лишним лет другой нормандец, не зная о своем предшественнике, пересказал повествование о кровосмесительной любви сестры и брата и их горестно трагической кончине³¹.

«Трагические истории нашего времени» Франсуа Россэ вышли вторым изданием в Руане в 1626 году – возможно, что эта книжка, попав в руки Форда и напомнив ему одно из первых впечатлений лондонской жизни, побудила к написанию трагедии именно на эту фабулу. В виду недоступности книги Россэ считаю небесполезным позволить читателю лично ознакомиться с новеллой. Внешнее сходство ничтожно, но некоторые частности могут быть сближены.

§ 3

Настолько мне известно, ни одна из трагедий Вебстера и Тернера переведена на материковые языки не была. Приведенная здесь трагедия Форда имеет французскую адаптацию, сделанную Метерлинком для театра l’Oeuvre. Переведены прозой сцены с непосредственным участием Джованнини, Аннабеллы и Путаны. Ричадетто, Ипполита, Донадо, Берджетто, Поджио, Филота и Гримальди не появляются на сцене. Вольтер не позволил бы себе произвести такую расправу над текстом писателя, который ему нравился: разбив чужую композицию (он тоже находил неприемлемым английский политематизм и считал необходимым перевод распространять и на форму), он принимал меры к восстановлению нарушенного равновесия³².

§ 4

Впрочем выбор Метерлинка не случаен: Форд оказал большое влияние на неанглийских лириков, ведущих свой род от Шелли, и увлечение которыми так характерно для передовых французских символистов. Автор Ченчи³³ в разработке белого стиха примыкал к методам автора «Аннабеллы»³⁴ и, как неизбежно в таких случаях (стих также повторяет строение поэмы, как особь историю вида) и композиционные вопросы трактовал в том же духе. Вебстер тоже узнал бы своих потомков среди наших учителей. Эдгар По внимательно читал его итальянские пьесы – девиз Браччьяно³⁵ помещен в герб великого и славного рода Монтрезоров (Бочка амонтильядо)³⁶. Убийца Вильям Вильсон слышит слова, сказанные Корнелией братоубийце Фламиньо³⁷, а окончание беседы Антонио и Эхо (Герцогиня Мальфи, действ<ие> V, сц<ена> 3) – «Never see her more» – естественно сократилось: птицы лаконичнее эхо³⁸. Если мы вспомним раз мышления Уайльда о том, как отравлялись в дни Возрождения (Портрет Д. Г.³⁹), то мы увидим, под чьим знаком развивалось это течение символизма. Влияние Тернера проследить труднее – пристрастие к интриге, его характеризующее, сближает его с теми современниками, метафоричность которых перенесена с диалога на действие: таких не мало. Наиболее популярный Конан Дойль, наиболее возвышенный Дж. К. Честертон. Не будем же неблагодарны, забывая об источнике, чьи воды не раз облегчали нам тягости невольного странствия.

§ 5

В настоящем переводе сохранены: число стихов подлинника – всюду; почти всюду (в пределах возможности синтаксического согласования русского и английского текстов) – движение стиха. Не желая порывать с традициями русского белого стиха, я не следовал переводимым авторам в пользовании дактилическими окончаниями, наращениями неударяемых слогов как в начале стиха, так и после цезур⁴⁰. Недостатки перевода виднее мне, чем кому бы то ни было из будущих моих судей – этими недостатками я особенно дорожу. Я не стану привлекать к своему оправданию ни обстановку, в которой мне пришлось оканчивать перевод Вебстера, переводить Тернера и писать настоящий комментарий – обстановка эта наиболее подходящая для общения с высокими поэтами, не идет мне ссылаться и на свою профессию – в настоящее время она является наиболее распространенной среди всех цивилизованных и некоторых одичалых народов⁴¹, то, что заставляет меня любить слабость моего труда – это надежда на неудовольствие кого-либо способнейшего, раздражению которого я буду обязан освобождением от трудной и ответственнейшей обязанности продолжить настоящую серию.

Март-апрель 1916 года, р. Шара

Коринфяне. Предисловие >*

1. Сострадая читателям этой пьесы, должен сказать в свое оправдание, что писал ее¹ не для чтения, а для игры актеров того умопостигаемого театра, который бы взялся ее поставить, и для внимания его не менее умопостигаемой публики. Льщу себя надеждой, что трагедия моя имела бы там успех, тем больший, (стоит только войти в область невозможного, а выбраться из нее так же трудно, как из болот замка Сен-Мишель²), что исполнителям полагалось бы читать стихи, как стихи, а не как прозу – принципиальное занятие немецких артистов и наших.

2. Впрочем, вина лежит, пожалуй, и не на лицедействующих, а помянутое прискорбное обстоятельство коренится в характере стихосложения, которым пользуются русские и немецкие авторы. Искусственность и извращенность обычной «лже-тонической» схемы стиха³ достаточно обнаружена экспериментаторами, как французскими, (Руссело, Веррье, Ландри), так и американскими (Скриптюр)⁴, и естественные попытки живой речи добиться звуковой выразительности естественности разрушают механизм стиха, не имеющего ничего общего с законами языка, действию этой схемы подверженного. Надо сознаться, что русская ударная метрика до последнего времени билась в петле, затянутой гелертами