Том 2. Стихотворения (Маленькие поэмы) - [56]

Об одном и том же публичном авторском чтении «Сорокоуста» оставили (с некоторыми ситуационными разночтениями) воспоминания И.Н.Розанов (Восп., 1, 434–435) и В.Г.Шершеневич. Последний писал: «…Политехнический музей. „Вечер имажинистов“. На эстраде председателем тот же Брюсов. <…> После теоретической декларации имажинизма выступает Есенин. Читает поэму. В первой же строфе слово „задница“ и предложение „пососать у мерина“ вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше.

Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре, мелькают кулаки. Сережа стоит на столе, невозмутимо улыбаясь. Кусиков вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достает из кармана револьвер. Я давно стою перед Есениным и требую, чтобы ему дали дочитать. <…>

…Мой крепко поставленный голос перекрывает аудиторию. Но мало перекрыть, надо еще убедить.

Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он просит тишины и слова. <…>

Брюсов заговорил тихо и убедительно:

— Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи из всех, что были написаны за последнее время![14]

Аудитория осеклась. Сергей прочел поэму. Овации» (в кн.: «Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова». М., 1990, с. 461–462). И.Н.Розанов свидетельствовал, что «через неделю-две не было, кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за новинками, который бы не декламировал „красногривого жеребенка“. А потом и в печати стали цитировать эти строки…» (Восп., 1, 435).

Третья главка «Сорокоуста» действительно оказалась тогда в фокусе критики. О ней писали А.Е.Кауфман (журн. «Вестник литературы», Пг., 1921, № 11, с. 7; подпись: А.Евгеньев) и И.Г.Эренбург (в его кн. «Портреты русских поэтов», Берлин, 1922, с. 83–84; вырезка — Тетр. ГЛМ), П.С.Коган (Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 256; вырезка — Тетр. ГЛМ) и А.К.Воронский (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 278), В.Л.Львов-Рогачевский (в его кн. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп., М. (обл.: М.—Л.), 1924, с. 317) и Ф.А.Жиц (Кр. новь, 1925, № 2, февраль, с. 282; вырезка — Тетр. ГЛМ), И.Н.Розанов (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 113–114; подпись: Андрей Шипов) и Б.Маковский (газ. «Полесская правда», Гомель, 1925, 17 мая, № 111; вырезка — Тетр. ГЛМ). Так, И.Г.Эренбург писал: «Тщетно бедный дуралей жеребенок хочет обогнать паровоз. Последняя схватка и ясен конец. Об этой неравной борьбе и говорит Есенин, говорит, крепко ругаясь, горько плача, ибо он не зритель. <…> Где, как не в России, должна была раздаться эта смертная песня необъятных пашен и луговин?» По поводу этих же строк А.К.Воронский заметил, что «его <Есенина> антимашинный лиризм поднялся до неподдельного пафоса».

В четвертой главке поэмы «отчаяние побежденной деревни» (И.Н.Розанов) послышалось также И.Г.Эренбургу (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 1, январь, с. 17–18; вырезка — Тетр. ГЛМ), Г.Лелевичу (журн. «Октябрь», М., 1924, № 3, сентябрь-октябрь, с. 181–182; вырезка — Тетр. ГЛМ), Б.Маковскому (цит. выше), И.Т.Филиппову (журн. «Лава», Ростов-на-Дону, 1925, № 2/3, август, с. 69–70), В.А.Красильникову (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 119).

Что до эпатирующего зачина «Сорокоуста», то критики оказались к нему снисходительнее, чем первые слушатели поэмы. Эльвич (нераскрытый псевдоним) так обосновывал появление этих строк (со ссылкой на самого автора): «На мой вопрос о причине пристрастия к „крепким словцам“ огненно-талантливый Сергей Есенин объяснил:

— Хочется бросить вызов литературному и всяческому мещанству! Старые слова и образы затрепаны, нужно пробить толщу мещанского литературного самодовольства старым прейскурантом „зарекомендованных“ слов: отсюда выход в цинизм, в вульгарность, отсюда моя радость тому,

когда ветер весенний дразнится

и всыпает вам в толстые задницы

окровавленный веник зари.

(Сорокоуст)

Здесь не простое литературное „озорство“ и „баловство“ (вообще говоря, очень близкое С.Есенину): здесь и муки слова и жажда меткого, пусть как угодно грубого всеопределяющего слова-выстрела, хотя вызов мещанству тут слишком часто обращается в вызов всякому здоровому художественно-артистическому вкусу, а жажда оригинальности — в актерское оригинальничанье, если не в мальчишеское кривлянье.

И эта нарочитая вульгаризация имеет в русской литературе свою почтенную традицию: вспомните хотя бы, какие словечки и коленца пускал в ход А.С.Пушкин…» (журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, № 10, 22–30 апреля, с. 7).

Размышляя над «Сорокоустом» в контексте творчества Есенина, предшествующего этой поэме, Г.Ф.Устинов писал: «Есенин пришел в город почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке подверглось трагическим изломам, изломам до боли, до мучительного страданья. И Есенин возненавидел за эту боль „бездушный город“, он почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души — души полной и вполне организованной, хотя бы в той же ее непримиримой анархичности. Эта битва продолжалась долго — несколько лет. Для поэта это — большой срок. И кончилась или начинает кончаться — победой города, которую признает и сам Есенин и которую он блестяще выразил в своей поэме «Сорокоуст». Сорокоуст — это отходная по всей старой жизни, полное признание победы нового — признание победы организации над хаосом. <…> Победу индустриальной хозяйственной организации Есенин символизирует бешено мчащимся по степям поездом, которому приданы могучие образы совсем не есенинской — не деревенской лаборатории. Новое городское бытие победило старого деревенского Есенина. Ему удаются новые индустриальные образы не хуже его старых — деревенских. И то, что еще для многих является загадкой, вызывающей сомнения, — для Есенина свершившийся факт. Для него революция победила, она победила в нем самом деревенского анархосамоеда и начинает побеждать городского анархомещанина. И тут же, почти вслед за Сорокоустом всей старой побежденной жизни, вслед за тем, как он пропел ей отходную, Есенин начал брать широко общественные мотивы, и брать по-новому, не так, как брали до него писатели, у которых герой, личность, неизбежно приводился к крушению. Есенин пишет драматическую поэму «Пугачев», в которой сознательно ставит на первый план не личность, не героя, а массы…