Том 2. Стихотворения (Маленькие поэмы) - [10]

Зарезал красных,

Да столько ж каждый,

Всякий наш монах».

Россия-мать!

Прости меня,

Прости!

Но эту дикость, подлую и злую,

Я на своем недлительном пути

Не приголублю

И не поцелую.

У них жилища есть,

У них есть хлеб,

Они с молитвами

И благостны и сыты.

Но есть на этой

Горестной земле,

Что всеми добрыми

И злыми позабыты.

Мальчишки лет семи-восьми

Снуют средь штатов без призора,

Бестелыми корявыми костьми

Они нам знак

Тяжелого укора.

Товарищи, сегодня в горе я,

Проснулась боль в угасшем скандалисте.

Мне вспомнилась

Печальная история —

История об Оливере Твисте^*.

Я тоже рос

Несчастный и худой,

Средь жидких,

Тягостных рассветов.

Но если б встали все

Мальчишки чередой,

То были б тысячи

Прекраснейших поэтов.

В них Пушкин,

Лермонтов,

Кольцов,

И наш Некрасов в них,

В них я,

В них даже Троцкий,

Ленин и Бухарин.

Не потому ль мой грустью

Веет стих,

Глядя на их

Невымытые хари.

Я знаю будущее…

Это их…

Их календарь…

И вся земная слава.

Не потому ль

Мой горький, буйный стих

Для всех других —

Как смертная отрава.

Я только им пою,

Ночующим в котлах,

Пою для них,

Кто спит порой в сортире.

О, пусть они

Хотя б прочтут в стихах,

Что есть за них

Обиженные в мире.

1924

Русь уходящая >*

Мы многое еще не сознаем,

Питомцы ленинской победы,

И песни новые

По-старому поем,

Как нас учили бабушки и деды.

Друзья! Друзья!

Какой раскол в стране,

Какая грусть в кипении веселом!

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

Я уходящих в грусти не виню,

Ну, где же старикам

За юношами гнаться?

Они несжатой рожью на корню

Остались догнивать и осыпаться.

И я, я сам —

Не молодой, не старый,

Для времени навозом обречен.

Не потому ль кабацкий звон гитары

Мне навевает сладкий сон?

Гитара милая,

Звени, звени!

Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

Не знавшие ни ласки, ни покоя.

Советскую я власть виню,

И потому я на нее в обиде,

Что юность светлую мою

В борьбе других я не увидел.

Что видел я?

Я видел только бой

Да вместо песен

Слышал канонаду.

Не потому ли с желтой головой

Я по планете бегал до упаду?

Но все ж я счастлив.

В сонме бурь

Неповторимые я вынес впечатленья.

Вихрь нарядил мою судьбу

В золототканое цветенье.

Я человек не новый!

Что скрывать?

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

Но есть иные люди^*.

Те

Еще несчастней и забытей,

Они, как отрубь в решете,

Средь непонятных им событий.

Я знаю их

И подсмотрел:

Глаза печальнее коровьих.

Средь человечьих мирных дел,

Как пруд, заплесневела кровь их.

Кто бросит камень в этот пруд?

Не троньте!

Будет запах смрада.

Они в самих себе умрут,

Истлеют падью листопада.

А есть другие люди,

Те, что верят,

Что тянут в будущее робкий взгляд.

Почесывая зад и перед,

Они о новой жизни говорят.

Я слушаю. Я в памяти смотрю,

О чем крестьянская судачит оголь:

«С Советской властью жить нам по нутрю…

Теперь бы ситцу… Да гвоздей немного…»

Как мало надо этим брадачам,

Чья жизнь в сплошном

Картофеле и хлебе.

Чего же я ругаюсь по ночам

На неудачный горький жребий?

Я тем завидую,

Кто жизнь провел в бою,

Кто защищал великую идею.

А я, сгубивший молодость свою,

Воспоминаний даже не имею.

Какой скандал!

Какой большой скандал!

Я очутился в узком промежутке.

Ведь я мог дать

Не то, что дал,

Что мне давалось ради шутки.

Гитара милая,

Звени, звени!

Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

Не знавшие ни ласки, ни покоя.

Я знаю, грусть не утопить в вине,

Не вылечить души

Пустыней и отколом.

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

2 ноября 1924

На Кавказе >*

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне^*

Ты песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,

Нам рассказал про Азамата^*,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

За грусть и жёлчь в своем лице

Кипенья желтых рек достоин,

Он, как поэт и офицер,

Был пулей друга успокоен.

И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари,

В подножии большой горы

Он спит под плач зурны и тари^*.

А ныне я в твою безгладь

Пришел, не ведая причины:

Родной ли прах здесь обрыдать

Иль подсмотреть свой час кончины!

Мне все равно! Я полон дум

О них, ушедших и великих.

Их исцелял гортанный шум

Твоих долин и речек диких.

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане^* созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел,

И в клетке сдохла канарейка.

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют,

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о них

Тебе промолвил ненароком,

Ты научи мой русский стих

Кизиловым струиться соком,

Чтоб, воротясь опять в Москву,

Я мог прекраснейшей поэмой

Забыть ненужную тоску

И не дружить вовек с богемой.

И чтоб одно в моей стране

Я мог твердить в свой час прощальный:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

Сентябрь 1924

Тифлис