Том 2. Стихотворения и поэмы, 1891–1931 - [12]

Синие дали и свертки путей.

Взглядом я мерил с престолов Памира

Поприща западной тесной земли,

Где в утаенных портах Средиземья,

На берегах атлантических рек

Нагромоздили арийские расы

Улья осиных разбойничьих гнезд.

Как я любил этот кактус Европы

На окоеме Азийских пустынь –

Эту кипящую магму народов

Под неустойчивой скорлупой,

Это огромное содроганье

Жизни, заклепанной в недрах машин,

Эти высокие камни соборов,

Этот горячечный бред мостовых,

Варварский мир современной культуры,

Сосредоточившей жадность и ум,

Волю и веру в безвыходном беге

И в напряженности скоростей.

Я со ступеней тысячелетий,

С этих высот незапамятных царств,

Видел воочью всю юность Европы,

Всю непочатую ярь ее сил.

Здесь, у истоков Арийского мира,

Я, преклонившись, ощупал рукой

Наши утробные корни и связи,

Вросшие в самые недра земли.

Я ощутил на ладони биенье

И напряженье артерий и вен –

Неперекушенную пуповину

Древней Праматери рас и богов.

Я возвращался, чтоб взять и усвоить,

Всё перечувствовать, всё пережить,

Чтобы связать половодное устье

С чистым истоком Азийских высот.

С чем мне сравнить ликованье полета

Из Самарканда на запад – в Париж?

Взгляд Галилея на кольца Сатурна…

Знамя Писарро над сонмами вод…

Было… всё было… так полно, так много,

Больше, чем сердце может вместить:

И золотые ковчеги религий,

И сумасшедшие тромбы идей…

Хмель городов, динамит библиотек,

Книг и музеев отстоенный яд.

Радость ракеты рассыпаться в искры,

Воля бетона застыть, как базальт.

Всё упоение ритма и слова,

Весь Апокалипсис туч и зарниц,

Пламя горячки и трепет озноба

От надвигающихся катастроф.

Я был свидетелем сдвигов сознанья,

Геологических оползней душ

И лихорадочной перестройки

Космоса в «двадцать вторых степенях».

И над широкой излучиной Рейна

Сполохов первых пожарищ войны

На ступенях Иоаннова Зданья

И на сферических куполах.

Тот, кто не пережил годы затишья

Перед началом великой войны,

Тот никогда не узнает свободы

Мудрых скитаний по древней земле.

В годы, когда расточала Европа

Золото внуков и кровь сыновей

На роковых перепутьях Шампани,

В польских болотах и в прусских песках,

Верный латинскому духу и строю,

Сводам Сорбонны и умным садам,

Я ни германского дуба не предал,

Кельтской омеле не изменил.

Я прозревал не разрыв, а слиянье

В этой звериной грызне государств,

Смутную волю к последнему сплаву

Отъединенных историей рас.

Но посреди ратоборства народов

Властно окликнут с Востока, я был

Брошен в плавильные горны России

И в сумасшествие Мартобря.

Здесь, в тесноте, на дне преисподней,

Я пережил испытанье огнем:

Страшный черед всеросийских ордалий,

Новым тавром заклеймивших наш дух.

Видел позорное самоубийство

Трона, династии, срам алтарей,

Славу «Какангелия» от Маркса[5],

Новой враждой разделившего мир.

В шквалах убийств, в исступленьи усобиц

Я охранял всеединство любви,

Я заклинал твои судьбы, Россия,

С углем на сердце, с кляпом во рту.

Даже в подвалах двадцатого года,

Даже средь смрада голодных жилищ

Я бы не отдал всей жизни за веру

Этих пронзительно зорких минут.

Но… я утратил тебя, моя юность,

На перепутьях и росстанях Понта,

В зимних норд-остах, в тоске Сивашей…

Из напряженного стержня столетья

Ныне я кинут во внешнюю хлябь,

Где только ветер, пустыня и море

И под ногой содроганье земли…

Свист урагана и топот галопа

Эхом еще отдается в ушах,

Стремя у стремени четверть пробега,

Век – мой ровесник, мы вместе прошли.

16 декабря 1927

Коктебель

В дни землетрясения

«Весь жемчужный окоем…»

Весь жемчужный окоем

Облаков, воды и света

Ясновиденьем поэта

Я прочел в лице твоем.

Всё земное – отраженье,

Отсвет веры, блеск мечты…

Лика милого черты –

Всех миров преображенье.

16 июня 1928

Коктебель

Аделаида Герцык

Лгать не могла. Но правды никогда

Из уст ее не приходилось слышать –

Захватанной, публичной, тусклой правды,

Которой одурманен человек.

В ее речах суровая основа

Житейской поскони преображалась

В священную, мерцающую ткань –

Покров Изиды. Под ее ногами

Цвели, как луг, побегами мистерий

Паркеты зал и камни мостовых.

Действительность бесследно истлевала

Под пальцами рассеянной руки.

Ей грамота мешала с детства книге

И обедняла щедрый смысл письмен.

А физики напрасные законы

Лишали власти таинства игры.

Своих стихов прерывистые строки,

Свистящие, как шелест древних трав,

Она шептала с вещим напряженьем,

Как заговор от сглаза и огня.

Слепая – здесь, физически – глухая, –

Юродивая, старица, дитя, –

Смиренно шла сквозь все обряды жизни:

Хозяйство, брак, детей и нищету.

События житейских повечерий –

(Черед родин, болезней и смертей) –

В душе ее отображались снами –

Сигналами иного бытия.

Когда ж вся жизнь ощерилась годами

Расстрелов, голода, усобиц и вражды,

Она, с доверьем подавая руку,

Пошла за ней на рынок и в тюрьму.

И, нищенствуя долу, литургию

На небе слышала и поняла,

Что хлеб – воистину есть плоть Христова,

Что кровь и скорбь – воистину вино.

И смерть пришла, и смерти не узнала:

Вдруг растворилась в сумраке долин,

В молчании полынных плоскогорий,

В седых камнях Сугдейской старины.

10 февраля 1929

Коктебель

Сказание об иноке Епифании

1

Родился я в деревне. Как скончались

Отец и мать, ушел взыскати

Пути спасения в обитель к преподобным

Зосиме и Савватию. Там иноческий образ

Сподобился принять. И попустил Господь

На стол на патриарший наскочити