Том 2. Стихотворения - [74]

  Притихли города.

Притихли и застыли,

  И все слилось в одно.

Везде, в безгласной были,

  Глядится Ночь в окно.

Всем миром овладела

  Ночная тишина.

И как немое тело,

  Глядит на мир Луна.

Красавица склонилась,

  Молчит веретено.

Решенье совершилось,

  Так было суждено.

Но капля в ранке малой,

  Сверкнув огнем во мглу,

Как цвет упала алый,

  И светит на полу.

И нежный свет не тает,

  Алеет все сильней.

Шиповник расцветает,

  Весь в призраках огней.

Как куст он встал вкруг злого

  Того веретена.

В молчаньи сна ночного

  Разросся до окна.

Сияя алым цветом,

  Растет он как пожар.

И в мире, мглой одетом,

  Слабеют ковы чар.

Сперва цветы проснулись,

  Пошел в деревьях гул.

И дети улыбнулись,

  Святой старик вздохнул.

И лебеди запели

  На зеркале озер.

Всемирной колыбели

  Вдруг ожил весь простор.

И вот, на счастье наше,

  Глядится День в окно.

Еще Светлянка краше,

  Шумит веретено.

Перед цветным оконцем

На море Океане есть остров Красота,

Сидят в резной избушке три дочери Христа.

Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.

Гора там есть, и остры уступы у горы.

И если кто восхочет к заманчивой черте,

Он больно режет ноги в той вольной высоте.

Не смотрят – видят сестры, и старшая сестра

Берет иглу булатну, и говорит: «Пора».

Берет иглу булатну, нить шелкову притом,

И вышивает гору на Море голубом.

Потом сестре середней передает тот плат,

Встает на нем дорога: пойдешь – нельзя назад.

И плат берет узорный тут младшая сестра,

И алым расцветает узором вся гора.

В те самые минутки как расцветает плат,

У путника на высях светло глаза горят.

От ран ему не больно, не льется больше кровь,

А брызнет, так немедля в цветках зажжется вновь.

И год идет за годом, и ропщет Океан,

Но остров тот не гибнет, с богатством горних стран.

И с самого рассвета до поздней до поры,

Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.

Огненной рекою

Из Арабских дальних стран

К нам придя в своем скитаньи,

Руссов древних Ибн-Фоцлан

Вопрошал о сожиганьи.

Почему, когда простор

Здешней жизни Руссом смерян,

Труп кладут они в костер,

В огнь, что силой достоверен?

Потому, гласил ответ,

Что, вступивши в яркий пламень,

Возрожден, как цвет и свет,

Мрак железа, мертвый камень.

Потому, ответ гласил,

Что земному подобает

Побывать в жару горнил,

Там, где все перекипает.

Да земные телеса

Аки Солнце просветятся,

Перед тем как в Небеса

В царство Солнца возвратятся.

Искушенные огнем,

Разлученные с тоскою,

Поплывут в свой Отчий Дом,

Ярко-огненной рекою.

Саламандра

Меж брегов есть брег Скамандра,

Что живет в умах века.

Меж зверей есть саламандра,

Что к бессмертию близка.

Дивной силой мусикийской

Вброшен в жизнь который год,

Этот зверь в стране Индийской

Ярким пламенем живет.

Разожги костер златистый,

Саламандру брось в него, –

Меркнет вдруг восторг огнистый,

Зверь живет, в костре – мертво.

Так и ты, коль Дьявол черный

В блеск любви введет свой лик,

Вспыхнешь весь во лжи узорной,

А любовь – погаснет вмиг.

Трава-костер

Есть трава – растет

  Возле тихих рек.

И не каждый год

Та трава цветет,

А когда придет

  Человек.

Рост ее – стрела,

  И красив узор.

Та трава была

Много раз светла,

Снова расцвела,

  Как костер.

И горит огонь

  Возле тихих рек.

Мчится красный конь,

Ржет, поет: Не тронь,

Не хватай огонь,

  Человек.

С ржаньем конь скакал,

  Убежал в простор.

Ярко промелькал.

Был расцветно-ал,

Возле рек сверкал

  Цвет-костер.

И светла была

  Влага тихих рек.

В мире весть прошла,

Что трава цвела: –

Был здесь, в мире зла,

  Человек.

Бледные люди

Я людей повстречал на степи неоглядной,

В беспредельном скитаньи своем,

У костра, в час Луны предрассветно-прохладной,

Нисходившей небесньм путем.

Трепетанья костра горячо расцвечали

Бледнолицых печальных людей,

И рыдания флейт, в их напевной печали,

Разносились по шири степей.

Я спросил их, о чем эти звонкие стоны,

И ответил один мне из них:

«В наших песнях поют и скорбят миллионы,

Миллионы существ нам родных».

Как лунатик влеком междузвездным пространством,

Я ушел, год промчался, как сон,

Я ходил, и повторных шагов постоянством

Снова был к их костру приведен.

В час ночной, бледнолицые люди смотрели

На рубин, возникавший с огнем,

И, как прежде, рыдали и пели свирели,

Ночь тревожа под Млечным путем.

Начинала свирель, повторяла другая,

Третья, сотая, тысячный бред,

Точно пела и плакала бездна морская.

Я спросил – и услышал ответ,

«Вы всегда ли в степи? И всегда ли вы в горе?»

И как будто бы хрустнула цепь: –

«Мы Славяне, мы вечно тоскуем о Море,

Потому так и любим мы степь».

Как безумный, опять я ушел на расстанья,

Как лунатик, закрывши глаза.

Вновь пришел. Вновь костер. Вновь певучесть рыданья.

Вечер. Молния. Алость. Гроза.

Степь и небо в огне. Мир в раскатах и в гуле.

«Смерть иль жизнь?» – я шепнул, как во сне.

На меня бледнолицые только взглянули, –

Лишь свирели ответили мне!

Ванда

Ванда, Ванда, Дева Польши, уж сведен с минувшим счет,

Светлый призрак в глубь принявши, Висла медленно течет.

Твой отец, о. Панна Влаги, был властитель Польши, Крак,

Он убил смолою Змия. Подвиг тот случился так.

Змей Вавель, в горе пещерной, извиваясь был в гнезде,

Истреблял людей и нивы, изводил стада везде.

Мудрый Крак, чтоб искушен был Змий Вавель, хититель злой,

Начинил бычачьи шкуры липко-черною смолой.

Близ пещеры, где чернела та змеиная нора,