Том 2. Стихотворения - [32]

Бал снежинок, вымышленность света.

Голубовато-белый и красновато-серый

Голубовато-белый и красновато-серый,

В дворце людского мозга два цвета-вещества.

Без них мы не имели б ни знания, ни веры,

Лишь с ними область чувства и наша мысль жива.

Чрез них нам ярко светят душевные эфиры,

Напевность ощущений слагается в узор.

В дворце людского мозга играют скрипки, лиры,

И чудо-панорама струит просвет во взор

Во внутренних чертогах сокровища без меры,

Цветут, пьянят, чаруют – не день, не час, века –

Голубовато-белый и красновато-серый

В дворце людского мозга два странные цветка.

Белый

Нарцисс, восторг самовлюбленности,

До боли сладостные сны,

Любовь – до смерти, до бездонности,

Всевластность чистой Белизны.

Нарцисс, забвенье жизни, жалости,

Желанье, страстность – до того,

Что в белом – в белом! – вспышка алости,

Забвенье лика своего.

Нарцисс, туман самовнушения,

Любовь к любви, вопрос-ответ,

Загадка Жизни, отражение,

Венчальный саван, белый цвет.

Черный

Как ни странно это слышать, все же истина верна: –

Свет противник, мрак помощник прорастанию зерна.

Под землею призрак жизни должен выждать нужный срок,

Чтобы колос золотистый из него родиться мог.

В черной тьме биенье жизни, зелень бледная, росток,

Лишь за этим стебель, колос, пышность зерен, желтый сок.

Мировой цветок, который назван Солнцем меж людей,

Утомясь, уходит в горы, или в глубь ночных морей.

Но, побывши в сонном мраке, в час рассвета, после грез,

Он горит пышнее, чем маки, ярче самых пышных роз.

Черный уголь – символ жизни, а не смерти для меня: –

Был Огонь здесь, говорю я, будет вновь напев Огня,

И не черный ли нам уголь, чтоб украсить светлый час,

Из себя произрождает ярко-праздничный алмаз.

Все цвета в одном согласны входят все они – в цветы.

Черной тьме привет мой светлый мой светлый, в Литургии Красоты!

Зарево мгновений

В закатном зареве мгновений, твоих или моих,

Я вижу, как сгорает гений, как возникает стих,

В закатном зареве мгновений докучный шум затих.

Воспламененное Светило ушло за грань морей,

И в тучах краски доживают всей роскошью своей,

Чего в них больше – аметистов, рубинов, янтарей?

К чему свой взор случайно склонишь, то даст тебе ответ,

В одном увидишь пламя счастья, в другом услышишь «Нет».

Но все, на что свой взгляд уронишь, восхвалит поздний свет.

Прозрачность, нежность, и чрезмерность, все слито в забытьи,

В последний раз мы их коснемся в предсмертном бытии,

И мы поймем, что эти краски – твои или мои

И мы поймем, как полнозвучно поет волна морей,

Когда дневное отшумело, и Ночь, во сне, бодрей,

И все ночное, незаметно, идет скорей, скорей.

Вот, все воздушней аметисты, рубины, янтари,

Все, что во внешнем – еле слышно, все ярко – что внутри,

Мгновенье пышного Заката – последнее – гори!

Огонь

Не устану тебя восхвалять,

О, внезапный о страшный, о вкрадчивый,

На тебе расплавляют металлы,

Близ тебя создают и куют.

Будем как Солнце

1

Огнепоклонником я прежде был когда-то,

Огнепоклонником останусь я всегда

Мое индийское мышление богато

Разнообразием рассвета и заката,

Я между смертными – падучая звезда.

Средь человеческих бесцветных привидений,

Меж этих будничных безжизненных теней,

Я вспышка яркая, блаженство исступлении,

Игрою красочной светло венчанный гений,

Я праздник радости, расцвета, и огней.

Как обольстительна в провалах тьмы комета!

Она пугает мысль и радует мечту.

На всем моем пути есть светлая примета,

Мой взор – блестящий круг, за мною – вихри света,

Из тьмы и пламени узоры я плету.

При разрешенности стихийного мечтанья,

В начальном Хаосе, еще не знавшем дня,

Не гномом роющим я был средь Мирозданья,

И не ундиною морского трепетанья,

А саламандрою творящего Огня.

Под Гималаями, чьи выси – в блесках Рая,

Я понял яркость дум, среди долинной мглы,

Горела в темноте моя душа живая,

И людям я светил, костры им зажигая,

И Агни светлому слагал свои хвалы.

С тех пор, как миг один, прошли тысячелетья,

Смешались языки, содвинулись моря

Но все еще на Свет не в силах не глядеть я,

И знаю явственно, пройдут еще столетья,

Я буду все светить, сжигая и горя.

О, да, мне нравится, что бело так и ало

Горенье вечное земных и горних стран

Молиться Пламени сознанье не устало,

И для блестящего мне служат ритуала

Уста горячие, и Солнце, и вулкан.

Как убедительна лучей растущих чара,

Когда нам Солнце вновь бросает жаркий взгляд,

Неисчерпаемость блистательного дара!

И в красном зареве победного пожара

Как убедителен, в оправе тьмы, закат!

И в страшных кратерах – молитвенные взрывы:

Качаясь в пропастях, рождаются на дне

Колосья пламени, чудовищно-красивы,

И вдруг взметаются пылающие нивы,

Устав скрывать свой блеск в могучей глубине.

Бегут колосья ввысь из творческого горна,

И шелестенья их слагаются в напев,

И стебли жгучие сплетаются узорно,

И с свистом падают пурпуровые зерна,

Для сна отдельности в той слитности созрев.

Не то же ль творчество, не то же ли горенье,

Не те же ль ужасы, и та же красота

Кидают любящих в безумные сплетенья,

И заставляют их кричать от наслажденья,

И замыкают им безмолвием уста

В порыве бешенства в себя принявши Вечность,

В блаженстве сладостном истомной слепоты,

Они вдруг чувствуют, как дышит Бесконечность,

И в их сокрытостях, сквозь ласковую млечность,

Молниеносные рождаются цветы.