Том 2. Стихотворения 1917-1922 - [2]

Черною сажей дышали.

Трупы лугов в перчатке коровы,

Нет, не в перчатке, в парче

Круторогих, мычащих дрог похоронных –

Дрог, машущих грязным хвостом,

Как лучшего друга, любовно

Люди глазами ласкали.

Клок сена в черных

Жующих губах коровы

Был открытым лицом воскового покойника сена.

Труп вёсен и лет

В парче из зерна был запрятан,

Да, в белой муке и в зерне

Золотучем, как пиво.

Знайте, – это

Белыми машут сорочками черные кони –

Похороны трупа Красного Солнца.

[За это и в окороке и в ветчине

Вылез Владимир Красное Солнышко.]

И там с грохотом едет телега,

Доверху полна мясными кровавыми цветами,

У ноздрей бога красивого

Цветками коров и овец многолепестковыми.

Знайте, – это второй труп великого Солнца,

Раз похороненный устами коров,

Когда <они> бродили по лугу зеленому,

Второй раз – ножом мясника,

Когда полоснул, как поезд из Крыма

На север [в нем за зеркалом стены вы едете],

По горлу коровы…

И если ребенок пьет молоко девушки,

Няни или телицы,

Пьет он лишь белый тоуп солнца.

И если в руне мертвых коз

И в пышнорунной могиле бобра

Гуляете вы или в бабочек ткани искусной

Не знаете смерти и тлена, –

Гуляете вы в оболочке солнечной тлени.

Погребальная колесница трупа великого Солнца:

Умерло солнце – выросли травы,

Умерли травы – выросли козы,

Умерли козы – выросли шубы.

И сладкие вишни.

Мне послезавтра 33 года:

Сладко потому мне, что тоже труп солнца.

А спички – труп солнца древес.

Похороны по последнему разряду.

О, ветер солнечных смертей, гонимых роком

И духовенств<ом> – попом мира.

[Так едете, будто бы за столом перед зеркалом окна…]

– То есть умер, – скажут все. Нет:

По морю трупов солнца,

По воле погребальных дрог

На человеке проехал человек.

И моря часть ведь стала снова им,

Тем солнцем снова материк, как пауком, заснован.

Подводи судно,

Где стукают мордой тупой разноперые рыбы

Общей породы.

Гроб солнца за тканью явленный,

За белой парчой обмана.

Труп солнца, как резвый ребенок,

Отовсюду зовет вас все резче,

Смеется хорошеньким личиком.

Так, кривой на глаз, может думать

Человек, у которого два слова: «прожить» и «труп», –

Которому не вольно влиять на письменном столе

И проливать чернила на меня,

…на умные числа и мысль.

Баловень мира такой же у матери труп солнца.

Так колесницу похорон солнца,

Покрытую тысячью покрывал,

Как чудовищно-прекрасных зверей,

Приближали к ноздрям чудовища.

Нюхает та земля, на которой я живу.

– Ты не говори, что и время и рок тоже труп солнца.

Так ли?

Пока же в озвучие людской сажи

Летела б черной букой паровозная сажа.

Украденный труп солнца в продаже.

– Труп солнца, труп солнца! – кричит земной шар-мальчик.

– Гробов продажа,

С запахом свежей краски печатной!

1917

«Земные стары сны…» >*

Земные стары сны.

Хохочут барышни.

Густой и белый Достоевский,

Мужик замученный и робкий,

Он понял всё – и он и Невский

Дрожат в полночной мышеловке.

Людские корявые лики,

Несутся толповкой,

Струятся сибирской рекой.

Вот улица, суд и улики,

В ней первые люди столики

И машет праотец рукой.

Заводов измученный бог,

В терновнике дыма и сосен,

И сизые очи заоблачных ьог,

На лбу его сотни дорог – дороги тревог.

Чу! вывеска: гробов продажа!

Пляс столетий,

Лютня звезд,

Поцелуев мертвых нети.

Вы птенцы единых гнезд,

Радость трупов, взоров клети,

Полог мертвый и сквозной.

И белый житель лесной пущи,

Одно звено шпица.

Одно звено векоцепи,

Слепца-кобзаря лицо.

Я был одет темно и строго,

Как приказал времен разрез, –

След мудрости портного

На непокорный лоскут лез.

Страницей северного льда

Воротнички стояли прямо

Белели снегом и зимой.

Век поединка биржи хама

Вдоль плеч соперничества с тьмой.

И черный шлем веселой нитью

Соединялся с шелковой петлицей,

Чтоб ветер строгий не сорвал

И не увлек в кипящий вал.

<…>

Сердечный холод льда.

Широт спокойной земной оси,

Как управляющий города,

Спокойно задавал вопросы.

Кто, где в плаще прошел, когда?

Уже ушел, ушел туда…

Что я, кусок спокойный льда,

Тебе, о знойная нужда?

<3ачем> в броне смертей и гроба

Стою на страже деньгороба,

Кольчугой мрака защищен

От тех ресниц, чьи взгляды стон?

Могилы шелковые стены,

Кто злато солнца в полной тьме пел

Свирелью гордою, трудом,

Тому от кар бросает пепел,

Однажды сотканный со льдом.

Земные лики одинаковы:

И если в хижине слез каменных

Блестящим синим небом ран<енный>

Твой облик смуглый и заплаканный

Сойдет с стены красивою цыганкой,

Пройдешь богиней самозванкой,

Ты не заметишь, убегая,

Что Божья Матерь шла нагая,

По граду нищему шагая.

Прошла, как тень времен старинных,

Когда, бурля, потоки сел

В окраске крови, зелени и зорь

Несли к ней зерна, мед и хворь.

И каждая молвит: «Ты хочешь жить… На!»

За то, что дика и беззащитна…

Проклятый призрак, ночь.

И в шлеме круглом, но босой

Парник шел. Куда он шел? Куда спешил

В ночь темной осени туманов Петербурга?

Его спросил я; он повел плечом

И скрылся между закоптелых срубов.

Других жильцов моей светлицы

Давно уж спета песнь.

И сжаты в прутьях мышеловок лица,

И каждый чем-то, как птица, слеп.

Два-три пятна семейной светописи,

Угар мещанской обстановки.

Сухая веточка в петлице

На память о суровой ночи.

Явилось дерево, не дерево, а ворожея,

Когда листами осени чернея,

Дверь серую немного отворило,

Плывет, как вольное ветрило.

Пришло, как письмо иль суровое поверье

Дороги – дерево рабочего предместья.