Том 2. Стихотворения, 1917–1920 - [18]

Служил я ему славно,

Усердно и очень исправно.

Рассчитались мы с ним без спору,

Согласно уговору».

Инда сами судьи обалдели,

Рот раскрывши, на Балду глядели,

Под конец они расхохоталися,

Хохотали – за бока хваталися:

«Что нам поделать с таким дуралеем?

Так уж и быть, мы его пожалеем,

Дадим ему сто батогов

И продадим в батраки с торгов!»

Попал Балда в лапы к грабителю,

Мужицкой жизни погубителю, –

Выполняя каторжный урок,

Тройной вносил барину оброк –

Работой, деньгами и натурою,

За все провинности отвечал своей шкурою,

На барской конюшне под розгами парился.

В три года Балда состарился,

Потерял здоровье и силу

И лег до срока в могилу.

Утешался Балда, помирая,

Что небесного удостоится рая

За все свои тяжкие муки.

Скрестивши костлявые руки,

Лежал в могиле Балда,

Ждал страшного суда,

Того ли судного часу,

Когда мертвые встанут по трубному гласу.

Проходили за годами года.

От могилы Балды не осталось следа.

Через сотню лет или боле

Кладбище пошло под пахотное поле.

И случилось пройти по этому полю

Бойцам за народную волю:

Прошел Красной Армии отряд боевой

И вот у Балды над головой,

Будя усопшего раба,

Загудела красноармейская труба.

Услыхавши трубные звуки,

Зевнул покойник, расправив руки,

И из темной могилы, не разобравши дела,

Выскочил Балда – душа без тела,

Легок, прозрачен и светел.

Никто Балду не заметил.

По ровному полю Балда

Пошел, сам не зная куда.

Идет, по сторонам поглядывает,

Загадку разгадывает:

По какой бы узнать примете,

На каком он свете?

«Господи, – думает, – где ж я иду?

Неужто я в прежнем аду?»

Дорога Балде как будто знакома:

Мимо помещичьего дома.

Эва!

Вот он и дом самый слева.

Крепко тут Балда приужахнулся,

В сторону Балда шарахнулся,

Глядел, глазам своим не веря:

«Куда ж мне деваться теперя?»

Вспомнил он время былое,

Отродье помещичье злое,

Как над народом господа издевалися,

Как мужики потом-кровью обливалися

И маялись горько с пеленок до гроба.

Охватила Балду превеликая злоба,

Замутилась душа в Балде:

«Нет, значит, правды на страшном суде!

Что ж это за чертовы штуки?

Неужто я снова в помещичьи руки

На веки веков попаду?

Доколе ж терпеть мне такую беду?

Когда же пойдут все помещики прахом?»

Смотрит Балда на дом со страхом:

Покосился у дома верхний этаж;

Вот и церковка та ж,

Только стала уж очень древней.

Шагает Балда деревней.

Видит – в деревне мужицкий сход,

Толкует шумно о чем-то народ,

О каком-то таком Комитете.

Не поймет Балда, на каком он свете?

Ходит Балда невидимкой повсюду,

Дивится такому чуду:

Идет – напевает мужик за Пегашкой,

Над прежнею барской трудится запашкой,

Ровно на своей десятине,

А помещика нет и в помине!

Ни помещика нет, ни приказчика,

Ни старосты, злого доказчика,

Никто деревни не давит,

Сама собой деревня правит.

Слышит Балда речи про кулачество:

Что, забрав у кулаков их богачество,

Роздал вдовам и сиротам их животы

Какой-то «Комитет бедноты»;

Что надо скорей, между прочим,

Помочь городским рабочим

И всей бедноте столичной

Хлебом и снедью различной.

Видит Балда: бродит поп по приходу,

Как опущенный в воду,

Не пьян – не весел,

Нос на бороду свесил,

Словеса худые изрыгает,

Мужиков ругает:

«Дождетесь, ироды, воздаяния

За ваши злодеяния!

Ужо научат вас, подлецов,

Как почитать духовных отцов!

Вернется старое начальство! Вернется!»

Перекрестится поп, чертыхнется,

Погрозит кулаком какой-то избе:

Видать – не в себе!

А изба эта – лавка, не лавка,

У избы веселая давка,

Народ про дела свои судачит:

«Комитет бедноты», значит!

Красный флаг над воротами колышется.

Легче Балде дышится.

«Истинное, – говорит он, – удивление!»

И радостное сумление

Стало забирать Балду:

«А пожалуй, что я – не в аду!»

Стоят у избы

Не былые рабы –

Запуганные,

Изруганные,

Заплеванные,

По рукам – по ногам скованные,

Придавленные колодками:

Нет, шумят мужики с молодками,

Бабы не лезут в карман за словами,

Видать – с мужиками поравнялись правами.

Говорят все свободно

Про что им угодно,

О том, как, прогнавши царя и господ,

Вздохнул полной грудью народ, –

Как живется теперь мужикам, дескать, вольно, –

Того у них нет, а этого – довольно, –

Коль с хозяйством прочно наладится дело,

Год-другой перебьется деревня смело,

А потом заживет уже всласть,

Только б, дескать, окрепла Советская власть.

Намечают мужики от себя депутата,

Какого-то Ивана-солдата,

Чтобы съездил в Москву с докладом,

Сходил бы к Ленину на дом

И выяснил все в беседе живой

С другом бедного люда, с главой

Рабоче-крестьянского правительства,

Насчет социалистического строительства:

С чем – погодить, и с чем – поторопиться,

Чтоб власти Советской помочь укрепиться,

Чтоб добить белогвардейскую силу

Да вогнать осиновый кол ей в могилу;

А привез бы Иван побольше газет,

А зашел бы в Уездный и в Губернский Совет…

Балда вздыхает: «Батюшки-светы,

Что ж это у них за такие Советы?

Чем Советская власть мужикам так люба,

Что стоит за нее голытьба?

Что ж это за Ленин такой, не пойму,

Что доступ свободный к нему

Любому Ивану-солдату?

Лафа, значит, нашему брату!

Мужичок-серячок очутился в чести,

Нет пред кем бородой ему землю мести

И башкою стучать о ступени,

Снявши шапку, упав на колени?

Мужичок и начальство, как равные вроде.

Целый сход, не боясь, говорит… о свободе…

О газете… Коммуне… Такие слова…

Не осилит их что-то моя голова…

Но хоть сразу оно непонятно,