Том 2. Рожденные бурей - [42]

И оттого, что этот широкоплечий сильный человек со всезнающими глазами был спокоен, у всех крепла уверенность в своих силах. Обаяние этого человека шло от его простоты, лишенной какой-либо позы, от непоколебимой уверенности в правоте своего дела, которая так характерна для людей, всю свою жизнь посвятивших революционной борьбе.

Ковалло посмотрел на часы:

— Зигмунд, пора!

Раевский надел шапку.

— Да, друзья, — громко сказал он. — Лучше два раза подумать и вовремя уйти, чем потом сбежать…

Никто даже не шевельнулся.

Он заботливо осматривал своих соратников от сапог до головы. Видно, что большинство из них не было на фронте. Ружья держат магазинной коробкой к себе, ремень так натянут, что руку не проденешь. Но по лицам видно — будут драться!.. Вот хотя бы этот курносый парнишка в кепке, нахлобученной на самые уши, — винтовку прижал к себе, словно девушку. Глаза серьезные, но наивно, по-детски оттопыренные губы с головой выдают его восемнадцать лет…

Сзади худой рабочий в кожаной фуражке ответил за всех:

— Передумывать нам незачем. Те, у кого гайка слаба, дома остались. А кто сюда пришел, так не для того, чтобы назад ворочаться.

Раевский вскинул винтовку за спину.

— Передайте, друзья, остальным во дворе и всем наше решение. Командиром революционный комитет назначил меня. А вы изберете двух помощников, — сказал Раевский.

— Чобот!

— Степовый!

— Больше никого?

— Нет!

— Тогда выступаем. Те, у кого есть патроны, двигаются впереди. Захватим склад, оттуда в поселок, а затем — на тюрьму. Каждый десяток знает своего командира?

— Еще бы!

— Знаем!

Сто шестьдесят три человека ушли в ночную темноту. Шорох их шагов смешался с шумом дождя и свистом ветра.

Ковалло оставил дом последним. Он даже не обнял дочери, — как-то неудобно было при Ядвиге и Птахе.

«Не вовремя, скажут, старый черт расчувствовался. Еще, глядишь, и слезу пустит». Он обвел глазами знакомую комнату и, глядя на ноги, с деланным равнодушием сказал:

— Ты того, доченька… не бойся! К обеду придем. А ты нам картофельки поджарь к тому часу да огурчика вынь… Ну, бувай здорова…

На пороге еще раз оглянулся. У Олеси — полные глаза слез.

— Ну, вот еще! Сказал, к обеду вернемся… — И, торопясь, добавил: — Ты, Андрий, присматривай тут. Запрись и не пускай никого. Я б тебе ружьишко оставил, но это хужей. Топор тут, в сенях… — На ступеньках тихо сказал Андрию: — Ежели неудача, забирай Олесю, Ядвигу Богдановну, тючок барахла и тикайте в Сосновку.

— А дом как же?

— А черт с ним! Ежели разобьют, так тут нам все равно не жить. Ты девку бережи…

— Григорий Михайлович, да я…

— Знаю, что ты… Вот и смотри. А ежели меня… — Ковалло помолчал. Они были уже у калитки.

Андрий не видел старика.

— Так ты будь ей за брата…

Сквозь шум дождя Андрий едва уловил:

— У меня, кроме ее, никого нету…

— У меня тоже, кроме…

— Ну, там увидим, а пока — смотри…

Андрий вернулся в дом. Хотел запереть на крюки дверь — не смог. Впервые почувствовал невыносимую боль в пальцах.

— Олеся, закрой, а то у меня руки распухли, черт бы их подрал!

Свет в большой комнате затушили. Ядвига села у окна. Если по путям пройдет к заводу паровоз с платформой, значит патроны взяли…

Сигизмунд приказал женщинам остаться. Будь она с ним, ей было бы спокойнее. Впереди томительная ночь, ожидание мучительное, тревожное…

— Покажи свои руки! Боже мой! Что ж ты молчишь? — испуганно воскликнула Олеся.

Она поспешно принесла оставленный Метельским пакет и, болезненно морщась от сострадания, стала осторожно перевязывать обваренные пальцы Андрия, с которых лоскутами свисала кожа.

Василек клевал носом.

— Иди на кухню, ложись спать на топчане, — сказал Андрий ласково.

Василек встрепенулся.

— А может, я до дому пойду? Мамка будет лупцевать. Где ты, скажет, шлялся целый день? — невесело ответил мальчик.

— Ничего не будет. Ложись спать, а завтра вместе пойдем. Сказал, пальцем никто не тронет! Тебя послушаешь, так мать у нас только и делает, что дерется.

— Тебе ничего, а мне кажинный раз попадает…

— А ты что, хочешь, чтобы тебя за твои фортеля по головке гладили?

Василек обиженно вытер нос рукавом и молча пошел в кухню. Он заснул, едва добравшись до топчана.

Андрий, закусив губу, смотрел, как ловкие пальчики Олеси, нежно прикасаясь к его руке, отделяли безжизненные клочья кожи и укутывали пальцы белоснежной повязкой. Чтобы было удобнее, она села на пол. Андрий смотрел на нее сверху вниз и видел, как всякий его жест боли вызывал ответное вздрагивание чудесных ресниц девушки и нежных губ, прекрасных девичьих губ, свежих и влекущих своей недоступностью. Андрий никогда их не целовал. Он не решался на это, зная, что она не простит ни малейшей вольности. И он ждал, борясь со своими порывами, оберегая ее дружбу.

Олеся заканчивала перевязку. Нагибаясь за ножницами, чтобы отрезать концы бинта, она сказала:

— А ты терпеливый…

На одно лишь мгновение Андрий увидел в вырезе блузки ее высокую грудь, и ему стало тревожно и больно. Эта дерзость, в которой он даже не был виноват, смутила его. И глубокая грусть заполнила его сердце.

— Что с тобой? Я тебе сделала больно?

— Да. Но я больше не буду…

— Видишь, какая я неловкая — толкнула и не заметила даже.