Том 2. Повести и рассказы - [154]

1905

Под кедрами

Расстроенные войска отступали за Телин. Японцы бешено наседали с юга и гнали нас, не давая передохнуть.

К вечеру мы расположились на ночевку в горноц деревушке. На огородах темнели ряды отпряженных повозок и зарядных ящиков. Солдаты копошились на гумнах и дворах, растаскивали на корм лошадям ометы чумизной соломы, ломали на костры каоляновые загородки, стойла и ворота. Вокруг солдат в отчаянии бегали китайцы и кричали что-то, на что никто не обращал внимания. Фанзы были битком набиты офицерами. Сквозь рваные бумажные окна доносился их шумный говор и звон посуды.

Солнце село, заря светилась на облаках багровыми, как будто размазанными пятнами. Дул ледяной ветер, было холодно-холодно. На юге, за горами, бухали частые пушечные выстрелы, с порывами ветра доносился треск ружейной перестрелки; это расстроенные сборные части, под командою случайных начальников, бились из последних сил, сдерживая натиск японцев. А по дороге мимо нас широким, черным потоком непрерывно двигались на север обозы, батареи, парки, беспорядочные толпы солдат.

На склоне горы, под развесистыми кедрами, серела большая китайская кумирня. Я пошел к ней. У ограды повсюду трещали костры, слышался русский говор. Внутри ограды расстилался тихий, широкий двор, устланный плитами. Под могучими кедрами широкие ступени поднимались к молельне; драконы причудливо извивались у края желобоватой крыши, поросшей мелким кустарником. Из боковых фанз внутри двора тоже слышался русский говор, и тут все было полно русскими.

Выгнанные из фанз китайцы сидели в самой молельне, вокруг костра, разведенного на кирпичном полу. У них были те же, как всегда, угрюмо-равнодушные, ушедшие в себя лица. Деревянная перегородка, отделявшая молельню от двора, была выломана солдатами на костры. Из богов одни были сброшены с пьедесталов, другие, с сорванными бородами и отбитыми членами, сидели на местах, – страшные, свирепые и смешно бессильные. Отсветы костра бегали по молельне. Тени шевелились. Казалось, будто боги тихо качают головами и ведут меж собою бессловесную беседу о чем-то новом для них и необычном.

А в углу молельни, сбоку, открытая сброшенным с пьедестала краснорожим богом, виднелась нарисованная на стене женская фигура. Трепетная, тонкая, с наклоненной головой. Должно быть, картина была писана красками, но краски были так бледны, что казалось, она писана цветным воздухом. В этой воздушности красок, в изящном наклоне головки, в бестелесной и хрупкой, слегка изогнутой фигуре была своеобразная, упадочно-болезненная, но неудержимо покоряющая красота.

– Что, доктор, просто любопытствуете или восхищаетесь? – раздался около меня сиплый, слегка насмешливый голос.

Спрашивал офицер с серебряными капитанскими погонами на солдатской шинели, судя по воротнику, сапер. Я неохотно и враждебно ответил:

– Восхищаюсь.

– А-а! а-а! – Из-под косматой папахи мне радостно улыбнулось обветренное лицо в золотых очках; скудные бесцветные волосики торчали на подбородке, и только родинка на щеке густо заросла волосами. – А ведь вы заметьте, это только заброшенная в горах церковка, убогая, жалкая…

– Да, год назад я бы не поверил, что меня будет тянуть в Пекин, как раньше тянуло во Флоренцию, – с улыбкой сказал я.

– Ну во-от!.. Да!.. То же самое и мне несколько раз приходило в голову!.. Вы, значит, то же тут испытываете, что я. Стоишь на пороге какого-то совершенно незнакомого, удивительно интересного мира – и изумляешься, как это ты раньше ничего не знал о нем, как будто этот мир находился на Марсе или Венере… Да, в Пекин, как во Флоренцию. Как это дико звучит!.. Доктор, а тишина-то какая здесь!.. Выйдем наружу, под кедры.

Я удивленно взглянул на капитана.

– Тишина?

Кругом везде был шум, и мне не верилось, неужели капитан разумеет именно ту тишину, которая смутно чуялась мною в самом стиле здешних храмов и гробниц.

– Ну да, тишина! Разве вы не видите ее кругом?

По моим глазам и улыбке капитан понял, что я вижу, и удовлетворенно потер руки. Мы вышли на двор по широким, устланным плитами уступам. Темные кедры сурово шумели под холодным ветром. Они шумели и роптали, из освещенных окон боковых фанз доносился русский говор и ругательства, а все-таки все кругом дышало удивительною, глубокою тишиною, и тишина эта мучила душу своею непонятностью.

Капитан повторил:

– Тишина, да!.. Вы, конечно, императорские могилы в Мукдене видели… А знаете вы названия самых выдающихся храмов и дворцов в заповедной части Пекина? «Дворец глубочайшего мира», «Дворец небесной тишины», «Дворец земного покоя», «Храм глубокого раздумья», «Храм вечного мира»… Покой, мир, тишина… Где они их нашли, эти желторожие? И какой это покой, какая тишина– упадка, смерти?.. Что мы об этом знаем? Может быть, у них в корне решена основная загадка жизни, и это решение запрятано там, за Великою стеною, как когда-то были там запрятаны астрономия, книгопечатание, «люби ближнего, как самого себя»?

– Может быть, конечно. Загадочного тут много, но что-то упадочное, безусловно, чувствуется. И все-таки вернее, что это – тишина смерти.

– Хорошо. Но ведь труп безобразен, и смерть духа тоже безобразна. Она лишена красоты и творчества. А где в этой тишине столько покоряющей силы, там нет истинной смерти, там может быть великое возрождение, и тишина кажущейся смерти перейдет в тишину жизни. А разве нам, всем нам не нужна эта живая тишина духа, ясная и чистая? Разве мы не рвемся к ней всею силою наших вечно неудовлетворенных душ?