Том 2. Повести и рассказы - [124]

– Вы когда едете в Москву?

– Через четыре дня.

– Так скоро?.. Ну, счастливого пути!

Она протянула ему руку. Глубокая тень легла на лоб Лозинского: она его больше не приглашала… Он пожал ее руку.

– Прощайте! – И помолчал, нерешительно поправляя на носу золотые очки. – Все-таки, Антонина Николаевна… Простите меня, но я вас не могу понять. Любовь прошла, – хорошо; но неужели поэтому и все должно пройти? Ведь мы были и друзьями, близкими, тесными. Неужели любовь, сгорая сама, выжигает в душе и всякое другое чувство к человеку, которого мы любили? Я этого не могу понять.

Она опустила голову, теребя свесившийся с вешалки шарф; брови ее поднялись, и лицо от этого стало детским.

– Нет, я… Вы неверно думаете… Я буду очень рада, если вы будете ко мне приходить, когда бываете в Петербурге.

– Я буду приходить, – медленно ответил Лозинский – До свидания.

Она как будто еще что-то хотела сказать, но ничего не сказала.

Придя к себе в номер, Лозинский прижался лбом к стене и плакал, как плакал два года назад. И чувствовал он, что его любовь сильна и глубока и что он любит в ней все, хотелось слушать ее и рассказывать ей, и ласкать ее сына; хотелось в темноте целовать ее плечи и чувствовать вокруг шеи ее теплые руки, и чтоб она гладила его по волосам… И все это ушло навсегда.

Лозинский за зиму несколько раз приезжал в Петербург и два раза был у нее, стесняясь бывать чаще. В мае он опять приехал и пошел к ней, мучаясь за свою навязчивость; дружба их не восстанавливалась. Антонина Николаевна держалась отдаленно, и он решил: если и теперь не исчезнет ее странное отчуждение, то дело, очевидно, кончено, и он боль-не не станет с нею видеться.

Когда он вошел к ней, Антонина Николаевна, как всегда, вспыхнула и, стараясь не дать заметить этого, пошла ему навстречу; но глаза ее на этот раз смотрели радушно и мягко. Она быстро спросила:

– Скажите, правда это, – я вчера случайно узнала, – вам запрещено читать лекции в университете?

– Да.

– И «Московское обозрение» закрыто?

– Закрыто, – подтвердил Лозинский, и в его глазах загорелись мрачные огоньки.

Он положил на полку вешалки свою измятую фетровую шляпу и медленно снимал пальто. Пальто было выцветшее, отрепанное, и двух пуговиц на нем недоставало. Антонина Николаевна, колеблясь, украдкою оглядывала пальто. Она спросила:

– Чем же вы теперь живете?

– Э, есть о чем думать! Всегда найду… В «Энциклопедическом словаре» тут предлагают работу…

Она продолжала смотреть на его пальто и вдруг, пересилив себя, словно разорвав что-то, решительно сказала:

– Давайте пальто, я вам пришью пуговицы!

Лозинский удивленно поднял голову и взглянул на ее покрасневшее лицо.

– О Марфа, Марфа, узнаю тебя! – сказал он, улыбаясь.

Она еще больше покраснела и рассмеялась, и он рассмеялся. И вдруг сразу разрушилась преграда, и обоим перестало быть неловко.

– Ну, давайте, нечего! – И, как будто оправдываясь, она добавила: – Ведь правда, стыдно смотреть. Все-таки вы бывший приват-доцент… С вами стыдно по улице идти.

Радостно смеясь, Лозинский вошел в комнату и сел уже не в кресло, а на стул к окну. Она принесла свой круглый рабочий ящичек и села в кресло шить. Ящичек был знакомый Лозинскому – ярко-красный и немного облупившийся, с нарисованными на крышке темно-зелеными листьями и травами.

Антонина Николаевна всплеснула руками.

– Подкладка вся порвана, и вот карман один протерся, дырявый…

Лозинский решительно сказал:

– Ну, это не стоит!

– Нет уж! – упрямо возразила она.

Обоим было теперь легко и просто. Лозинский оживленно рассказывал, что на пасхе он две недели работал в деревне в архиве князей Серпуховских и нашел много ценных материалов к истории декабристов. Он рассказывал и смотрел на Антонину Николаевну, как она обрезывала ножницами нитку и, перестав шить, поднимала на него глаза и слушала.

Потом они пили чай, и она кормила манной кашей мальчика. Лозинский играл с ним. Нежные, маленькие пальчики скользили по его лицу и неуверенными движениями старались захватить очки. Целомудренно избегая прикосновения к Антонине Николаевне, Лозинский наклонялся к животику мальчика, рычал и как будто кусал его. Мальчик смеялся неожиданно начинавшимся, перекатистым смехом.

Был десятый час. Антонина Николаевна уложила ребенка и снова села шить. В раскрытые окна несло из нижних этажей кухонным запахом и вареным маслом, но все-таки чувствовалось чистое дыхание весны. С тихого неба лился сумеречный, задумчивый свет. Глубоко внизу, на дворе, играли ребятишки, сбоку у открытого окна сидела горничная и вполголоса пела:

В небе чисто, в небе ясно,

В небе звездочка горит…

Лозинский прошелся по комнате. Антонина Николаевна сказала:

– Готово ваше пальто.

Он, нерешительно улыбаясь, взглянул на нее.

– Теперь вам не будет стыдно пройтись со мною по улице?

Она засмеялась.

– Тогда пойдемте пройдемся, – предложил он. – Вечер такой хороший.

Они вышли, прошли на набережную. Все вокруг выглядело странно: север неба сиял широко и мягко, было совсем светло, а жизнь затихала, улицы были безлюдны; черные пароходы на реке неподвижно спали. Лозинский и Антонина Николаевна дошли до Горного института, потом повернули назад. Они говорили, – и все говорилось легко, и все, что говорил один, было для другого важно и интересно. Иногда Лозинский, неожиданно обернувшись, вдруг ловил на себе ее взгляд, сиявший ласкою и любовью. И душа его закипала радостью, и сейчас же ему становилось стыдно: она сломила свое недоверие, просто и свободно пошла к нему навстречу, как к товарищу, а в нем, как в пошлом самце, тотчас же загораются ожидания. Но опять светлою, сдерживаемою ласкою сияли ее глаза, и ликующая радость охватывала его, и чувствовал он, боясь верить и все-таки веря, что она снова любит, любит, – может быть, еще сильнее прежнего.