Том 2. Мелкий бес - [150]

Поймал Солнце одного лучишку за волосенки, говорит:

– Ты вчера шалил много, в непоказанные места заглядывал, – побывай в тёмной темничке хоть пять минуток.

Заплакал бедный лучишка, да нечего делать, нельзя Солнцева приказа не исполнить. Побыл пять минуток у бедного заключенного в тёмной темничке, – кислый, злой, сморщенный. А бедному заключенному и то было за великий праздник.

Раздувшаяся лягушка

Это неверно, что она с натуги лопнула и околела, – она околела от сухой малой былинки. И никакого вола тут не было, – волу в болоте нечего делать, – а это лягушка своим умом дошла до того, чтобы надуваться.

И она надувалась помаленьку: один день на вершок надуется, другой день на четверть, а то и отдохнет день, два. И все надувалась, надувалась, надувалась, и стала, наконец, такая большая, что ни одному великану ее бы не обхватить. И все её очень боялись. Как она квакнет, так у самого храброго журавля поджилки затрясутся.

Ну, она этим, конечно, пользовалась, и требовала, чтобы ее слушались.

А только, когда она так надулась, так кожа у неё стала тоненькая, а кишка очень жидкая. Пока она сидела или прыгала на гладком месте, так всё ничего было. А раз она прыгала, а у неё на дороге сухая малая былинка стала. Лягушка не смотрит, куда прыгает, думает, – важная. А сухая малая былинка ей в брюхе кожу и проткнула. Сейчас начал из лягушки дух со свистом выходить. На всю округу было слышно «с-с-с-и-и», – дух из лягушки выходит. Как дух вышел, больше уж лягушка не могла жить, околела, и все увидали, что она – маленькая.

Вот как дело было по-настоящему. А вола он ни к селу ни к городу приплел.

А может быть, это он про другую лягушку рассказывал.

Озорник

Жил мальчик Озорник. Он всё колотил своих братишек. И некому было за них заступиться – хоть и не жалуйся, всё равно, ничего не будет.

Папа говорил:

– Он вас колотил, а вы что делали? Плакали? Кричали? Да как вы смели нарушать тишину и порядок! Вот я вас!

Мама говорила:

– У меня по хозяйству дела много, – не до вас.

Дядя военный говорил:

– Субординацию помни! Руки по швам! Смирно! Налево кругом! Шагом марш!

Дедушка говорил:

– Сам будь хорошим, никто тебя не тронет. Ты не смотри, что он дерется, – ты о себе позаботься, как бы тебе лучше быть. Он на тебя с кулаками, а ты ему ласковое слово.

И много еще чего дедушка говорил, – ему бы только начать. Озорниковы братишки уж и не слушают, а он все свои сказы сказывает.

Пошел раз Озорник на улицу, стал задираться с соседскими мальчишками. Одолели Озорника соседские мальчишки, нарыли ему очень достаточно. Идет Озорник домой, воет, а братишки из окошка смотрят, говорят:

– Ну, теперь он посмирнее будет.

Да не тут-то было. Озорник их вдвое сильнее прибил. Говорит им:

– Вы за одно с соседскими мальчишками, – теперь вам от меня житья не будет.

У метлы гости

В одном углу жила метла. Жила, поживала, двор подметала, и больше ничего не знала. Говорят ей стены:

– Скучно живешь ты, метла, – сама по всему двору ходишь, а гостей к себе не зовешь.

Метла подумала, встопорщилась, да и говорить стенам:

– А что-ж, я и гостей позову.

Наварила метла щей, налила их в плошку, позвала в гости собаку да кошку, а кошка привела свою дочку, маленькую кошечку: кошки деток любят, и без деток в гости не ходят.

Долго-ли, коротко-ли гости пировали, и начали ссориться: кошка на собаку фыркнула, собака на кошку гавкнула, кошечка испугалась, на табуретку вскочила, а кошка с собакой собрались драться. Но только метла такого беспорядка не потерпела, – поднялась она очень сердитая, и гостей вон из угла погнала.

Смеялись над метлой стены:

– Ай да хозяйка, – гостей гонишь.

А метла говорит:

– Без гостей веселей и покойней, – в своей компании можно время проводить.

Живуля

В одном хорошем городе жила старая Живуля. И как давно она жила на белом свете, никто в том хорошем городе не помнил, и даже паспортист в участке от Живули отступился.

– Не знаю, – говорить, – какую цифру тебе ставить, и сколько много тебе есть возрасту.

Родители у Живули, Карга окаянная да Кощей Бессмертный, давно померли; братья и сестры Живулины, и все сверстники и сверстницы, хрычи да хрычевки, Яги да Кикиморы, примерли; дети и внуки, нечисть и нежить поганая, перемерли, – а Живуля живет себе. По хорошему городу ходит, бродит, шамает, по липовым мостам клюкою ломаною постукивает, на хороших людей мутными очами посматривает, из поганого рта гнилые слюни пускает, и неподобные словеса выговаривает. Одеженка на Живуле рваная, грязная, шибко молью трачена. Пахнет от Живули гораздо крепко, русским духом несет.

Ну вот, случилось раз, у базарной площади, на юру, на росстани, повстречался с Живулею Удал – добрый молодец. Кафтан на нем – синь бархат, сорочка па нем – красен шелк, порты на нем – зелень атлас, сапоги на нем – желт сафьян да с разводами. На голове у него – шапочка поярковая, а на шапочке с одной стороны – павлинье перье понатыкано от самой Жар-Птицы, с другой стороны горит, переливается каменье все самоцветное: ал лал, бел алмаз, зелен изумруд. Сам шибко навеселе, идет посвистывает, аж лист с древа сыплется.

Увидал Живулю Удал – добрый молодец, и Живуля ему не понравилась, – тут он кисло поморщился, вперед себя на тридцать сажень через тын да рябину богатырски сплюнул, говорить Живуле такие ласковые слова: