Том 2. Машины и волки. Повести. Рассказы - [147]

– Поймали двух евреев из подозрительных. Что прикажешь?

Батько ответил:

– Вешать надо жидов! – Помолчал. – Вешать надо эту нацию!.. Ты, братушка, налей нам по стаканчику, – спирт заводский… И еще надо вешать баб!

Выпили по стакану спирта, и вестовой ушел. За окном стояли тополи, небо было до неестественности синим. Рядом выла собака, и рядом же пели песню. Батько налил еще стакан, выпил. И тогда на него напало веселье, он взял гармошку и пошел на улицу. У полисада толпились повстанцы, – батько раздул меха гармоньи и засеменил вкруг иноходью, пиликнул на гармонике залихватски, тряхнул кудрями, – ему навстречу выплыл партнер по плясу. Запели «Яблочко»… Батько поглядывал вокруг самодовольно и наивно. Повстанцы благоговели.

Ходили долго по улицам с песнями и гармошкой, разыскивали спирта, – хоть батько и не пил больше, пьяный от ночи. И ночь поистине была прекрасна, когда неминуемо каждый должен чувствовать себя весенним и ледоходным. Река с каждым часом прибывала на аршины, уходила из берегов, шумела деловито рыболовами, перелетными птицами, рыбьим плеском. У реки батько плакал, втаптывал в землю свою шапку, бил себя в грудь и орал о прекрасной жизни, об анархизме, о «щирой Украине», о добрых запорожских сечевых временах.

К утру в городке начался еврейский погром, всегда страшный тем, что евреи, собираясь сотнями, начинали выть страшнее сотни собак, когда собаки воют на луну, и гнусной традиционностью еврейских перин, застилающих пухом по ветру улицы.

Батько вернулся домой на рассвете. Жена сидела за столом, ноги на стул, – писала поспешно что-то в тетрадь, брови были сжаты жадно. Батько, как требовали запорожские традиции, свалился спать на потник, подсунув под голову свой же полушубок.

Вскоре пришли часовые, сказали, что явился иностранец, хочет говорить с батько. Маруся приказала ввести. В этих ростепельных полях, в проселках, в бунтах, в деревенской вольнице – непонятно как мог возникнуть американец, в кепи, в круглых очках, в широком сером пальто, – и желтые его ботинки блистали, точно они были только что с магазинного прилавка. Но иностранец этот был невелик ростом, неказист, смугл и сразу напоминал какого-то очень знакомого, хоть и редкого зверька. Он снял кепи и шаркнул ногой.

– Мне надо батько по очень важному делу, – сказал он.

Маруся оторвалась от дневника, взглянула строго, присмотрелась внимательно, взгляд ее стал сосредоточенным. Она ответила нескоро, вновь опуская голову к дневнику:

– Батько работал ночь, он спит. Присядь, братушка. – Иностранец спокойно сел.

Молчали долго. Тогда Маруся спросила, не отрываясь от дневника:

– Вам по какому делу? Вы откуда?

– Из Америки.

– How do you do? – спросила по-английски Маруся.

– Thank you very much. Вы говорите по-английски?

– Да. Вы по какому делу?

– Я анархист из Америки, из Нью-Йорка. Мне очень важно повидать батько. У меня научная работа.

– Это еще что за работа? – спросил батько, поднимая голову с тулупа. – Марья, дай квасу!

– Вы проснулись, батько? Вы мне очень нужны. Я ради вас приехал из Америки, из Нью-Йорка, – сказал иностранец. – Я русский эмигрант, моя фамилия – Волин. Я…

Батько потянулся, зевнул, сказал скучливо:

– Докладывай, в чем твое дело. Выпей водки.

– Спасибо, я не пью. Мое дело должно заинтересовать вас…

– Бабе можно остаться?

– Да, пожалуйста… Я уже отвык говорить по-русски, а она говорит по-аглицки, – она поможет.

– Ты по-английски говоришь? – спросил удивленно батько.

– Говорю, – нехотя ответила Маруся.

– Ну, говори твое дело, братушка.

– Я, видите ли… – Но то, что говорил и делал анархист Волин… будет концом этого рассказа о половодьях…

Бывают по веснам утра: солнце во мгле и нет холода после ночи, только сырость, туманность, над миром тишина, тревожный полусон, мир притих, и только грачи кричат; это ночь (и зима) борются с днем (и весной) и стали на бивак в борении. Такая пустынность в мире! Этими биваками побеждает тот, кто идет вперед, – и все же в такие утра бывает беспомощно, нет другого слова: кто ты? что ты? зачем?

…День шел лентяем, пословицей: «весенняя пора, поел да и со двора». И скоту и людям так приятно было, в лености, неспешности, месить сапогами грязь. Потом петухи откричали заполденный уповод, помычали к вечернему водопою и весенней воле коровы, – и зачертили к вечеру небо вот-вот только что прилетевшие стрижи. Воздух, время и мысли развеивало далеко за околицы. И за околицей стоял красноармеец, тульский, степенный, в мочальной бороденке. Он стоял на часах. И когда из-за земли пополз ледяной осколок месяца, красноармеец стал изредка постреливать в него из винтовки, долго и пристально целясь. Мимо из поля прошел другой красноармеец, он сказал:

– Ты что, товарищ, расстреливаешь народное достояние?

Первый ответил:

– А это я, товарищ, панику пущаю!.. – и опять нацелился в месяц.

Днем по селу развешивали вывески – волисполком, штаб энной дивизии, на школе – «изба-читальня»; на многих воротах висели приказы, воззвания и еще афиши о большом митинге-концерте. Рано утром к штабу приваливала толпа – вот этих, местных, не туляков и рязанцев, в папахах, иные с чубами, безбородых и длинноусых. Они заламывали шапки на затылки, потрясали винтовками. Их оратор кричал комиссару дивизии: