Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [94]

* * *

За колченогим столиком

В парижской ресторации

Приятно побеседовать,

Макая в чай ватрушечку…

Львов старичка уютного,

Растекшегося мыслию

Насчет образования

Сочувственно спросил:

«А что же, ваш племянничек

Нашел случайно в опере

Брильянт воды лазоревой

В сто двадцать пять карат?

Иль спас раджу от гибели

Во время наводнения?

Или нью-йоркской барыне,

Скелету желтозубому,

Понравился в Биаррице

Своим телосложением?

Во всех подобных случаях

Багаж в пять классов, батенька,

Достаточен вполне…»

* * *

«Нет, сударь… Дело, видите ль,

В особом обстоятельстве,—

Племянник унаследовал

По алкогольной линии

По части мочемордия

Особенный талант:

В роду у нас отменные,

Лихие, виртуозные

Водились питухи…

Ну вот и пригодилося,—

В Марселе мой племянничек

Стал первоклассным „барменом“,—

Словцо по-русски дикое,

Но платят хорошо…

В полгода, не поверите,

Стал местной знаменитостью.

Уж капитаны шведские —

Народец понимающий —

И те, собаки, ахали,

Пригубливая дикие,

Племянниковой выделки,

Экспромты спиртуозные —

Коктейльные „ерши“…

Хотя и алкогольная,—

Профессия солидная:

Стал одеваться гоголем,

На книжку стал откладывать…

На ручке — цепь браслетиком,

На пальце — солитер».

* * *

Старик сложил салфеточку

И вдруг, притопнув ножкою,

Тремя словами краткими

Счастливца упразднил:

«Был сокол, да скапутился».—

«А что?» — «Да спился, батюшка!

Такое уж занятие…

Теперь в Гренобле чертовом

Бокалы моет грязные

В паршивеньком бистро».

XXIV

За окнами вдоль улицы

Снег меркнет тусклой грядкою,

Фонарь бельмом бессмысленным

Пронзает мглу вечернюю,

Платаны к небу тянутся

Отрубленными лапами…

Среди домов, как взмыленный,

Бездомный ветер носится,—

Эх ты, зима асфальтная,

Бронхитная, гриппозная,

Парижская зима!..

А за окошком низеньким,—

Взгляни сквозь стекла потные,—

В «Царь-Пушке» ресторации

Сидит за круглым столиком

Знакомая компания:

Чернильные закройщики,

Три журналиста старые —

Козлов, Попов и Львов.

* * *

Грог — пойло превосходное:

Пар над бокалом плавает,

Грей нос и душу хмурую,

Да медленно прихлебывай

Душистое, горячее,

Заморское питье,—

Да в сердце перелистывай,

Страницу за страницею,

Расстрелянную летопись —

Глухие наши дни…

Львов первый стукнул трубкою,

Молчанье оборвал:

«Ну что, Козлов, дитя мое,

С твоей анкетой дикою

Который день без отдыха,

Как псы репейник ловим мы

На собственном хвосте…

Уж где они — счастливые,

Довольные и бодрые,—

В нахмурившемся тучею

Тридцать втором году?..

Свинья широкозадая —

И та сейчас в истерике,

А эмигрантов лучше бы

Теперь не ворошить…

Я ставлю точку черную,

Я пью за нервы крепкие,—

А счастье, слово русское,

Спит много лет без просыпу

У Даля в словаре…»

* * *

Попов лимон обсасывал.

Бывают положения,

Когда ни философия,

Ни юмор и ни лирика

На дне бокала липкого

Ответа не найдут.

Какой тут выход, к лешему?

И только палец медленно

Масонским знаком сдержанным

Хозяину над стойкою

Закажет новый грог…

* * *

Козлов курил сконфуженно…

Но, вспомнив средство старое,

Конфуз свой раздражением

Вдруг круто осадил:

«Любезные попутчики!

Я счастья эмигрантского

Отнюдь не поставщик…

Порой и в копях брошенных

Находят камень редкостный

Чудеснейшей воды.

Но если копи залиты,—

Ходить вокруг нелепица,

О чем тут толковать…

Ставь точку, — вещь нехитрая,—

Я ставлю многоточие…

Ведь даже кот ошпаренный

Надеждою живет.

А впрочем — баста. В пятницу,

По порученью Наденьки,

Племянницы моей,

Прошу вас к ней, приятели,

На именинный пунш.

Не выть же нам на паперти,

Оскалив к тучам челюсти,

В тридцать втором году…»

XXV

У эмигрантской комнаты

Утроба растяжимая:

Меж шкафом и диванчиком

В табачном сизом облаке

Гостей, как в улье пчел…

Одни, приткнувшись к столику,

Помахивают вилками,

Под мышками соседскими

Протаскивая снедь.

Другие сбились табором

Под лампою висячею

И скопом спорят яростно

В двенадцать голосов…

Прорехи мироздания

Все штопают да штопают,—

Сто сорок восемь методов,

Сто сорок восемь способов,

А толку ни на грош.

В углу, как полагается

По русскому обычаю,

Скрежещет «Стеньку Разина»

Вспотевший граммофон…

Ох ты, напев разбойничий!

Ты к быту эмигрантскому

Прилип без всякой логики,—

Ни кильки съесть без «Разина»,

Ни выпить без него…

В чаду юлою носится

Кубышка ясноглазая,

Хозяйка-именинница,

Уютнейшая Наденька,—

Одних халвой попотчует,

Другим нальет винца…

Но вдруг она прислушалась,

Нырнула быстро в спаленку,—

И вот, через минуточку

Из-за портьеры пестренькой

С лукавою улыбкою

Зовет Козлова-дядюшку

И двух его коллег.

В плетеной люльке с рюшами,

Прочь одеяло сбросивши,

Лежал, гребя ручонками,

Румяный отпрыск Наденькин,

Беззубый колобок…

В улыбке морща рожицу,

На лампочку поглядывал,—

На вспыхнувший в тюльпанчике

Лучистый пузырек…

То вдруг с серьезной миною,

Глазами удивленными

Осматривал внимательно

Карниз вдоль потолка,—

Как будто с напряжением

За белой чистой линией

Он будущее смутное

Пытался разгадать…

То снова вскинув плечики,

С блаженною улыбкою

Пуская пузыри,

Малыш под «Стеньку Разина»

Коленки задирал…

«Вот, дядя, — тихо молвила,

Склонясь над люлькой, Наденька,—

Немало дней вы мыкались,

Искали все втроем:

Кому средь эмиграции

Живется хорошо…

Взгляните в люльку, дядюшка,—

Не Мишка ли мой тепленький,

Курносое сокровище,

Единственный, без примеси,

Счастливый эмигрант?»

* * *

«А ведь права племянница»,—

Сказал Козлов взволнованный.

«Права», — шепнул, насупившись,

Задумчивый Попов.