Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы, 1917-1932 - [24]

Тих напев гудящих звеньев:

Роща, пруд, крутые срубы,

Приозерная трава…

      «Из-под дуба, из-под вяза,

      Из-под липовых кореньев»,—

      Вторя песне, шепчут губы

      Изумрудные слова.

<1923>

«Тех, кто страдает гордо и угрюмо…» *

Тех, кто страдает гордо и угрюмо,

Не видим мы на наших площадях:

Задавлены случайною работой

Таятся по мансардам и молчат…

Не спекулируют, не пишут манифестов,

Не прокурорствуют с партийной высоты,

И из своей больной любви к России

Не делают профессии лихой…

Их мало? Что ж… Но только ими рдеют

Последние огни родной мечты.

Я узнаю их на спектаклях русских

И у витрин с рядами русских книг —

По строгому, холодному обличью,

По сдержанной печали жутких глаз…

В Америке, в Каире иль в Берлине

Они одни и те же: боль и стыд.

Они — Россия. Остальное — плесень:

Валюта, декламация и ложь,

Удобный символ безразличных — «наплевать»,

Помойка сплетен, купля и продажа,

Построчная истерика тоски

И два десятка эмигрантских анекдотов.....

<1923>

РУССКАЯ ПОМПЕЯ

«Прокуроров было слишком много!» *

Прокуроров было слишком много!

Кто грехов Твоих не осуждал?..

А теперь, когда темна дорога,

И гудит-ревет девятый вал,

О Тебе, волнуясь, вспоминаем,—

Это все, что здесь мы сберегли…

И встает былое светлым раем,

Словно детство в солнечной пыли…

<1923>

Игрушки *

I

У Тучкова моста жил художник,

Бородато-пухлое дитя.

Свежий и румяный, как пирожник,

Целый день работал он свистя:

Медь травил шипящей кислотою,

Затирал на досках пемзой фон,

А потом, упершись в пол пятою,

Налегал на пресс, как грузный слон.

Зимний ветер хныкал из-под вьюшки.

Вдоль лазурно-снежного окна

В ряд стояли русские игрушки —

Сказочная, пестрая страна:

Злой Щелкун с башкою вроде брюквы,

Колченогий в яблоках конек,

Ванька-встанька с пузом ярче клюквы

И олифой пахнущий гусек.

В уголке медведь и мужичонка

В наковальню били обухом,

А Матрешка, наглая бабенка,

Распускала юбки кораблем…

Разложивши влажные офорты,

Отдыхал художник у окна:

Щелкуна пощелкает в ботфорты,

Попищит собачкой. Тишина…

Пыль обдует с глиняных свистулек,

Двухголовой утке свистнет в зад,

Передвинет липовых бабулек

И зевнет, задрав плечо назад.

Поплывет весна перед глазами —

Пензенская ярмарка, ларьки,

Крестный ход, поддевки с образами

И гармонь, и знойные платки…

За окном декабрь. Вся даль — в закате.

Спит Нева под снежною фатой.

Между рам, средь гаруса на вате,

Янтареет рюмка с кислотой.

Тихо снял с гвоздя художник бурку —

Синей стужей тянет из окна —

И пошел растапливать печурку,

Чтоб сварить с корицею вина.

II

Праздник был. Среди пустой мансарды

На столе дремало деревцо.

Наклонясь, тучковский Леонардо

Спрятал в елку круглое лицо…

У подножья разложил игрушки.

На парче, сверкавшей полосой,

Ром, кутья, румяные ватрушки

И тарелки с чайной колбасой.

В двери лупят кулаками гости —

Волосатый, радостный народ.

Сбросив в угол шапки, шубы, трости,

Завели вкруг елки хоровод…

Пели хором «Из страны далекой»,

Чокались с игрушками, рыча.

На комоде в рюмке одинокой

Оплывала толстая свеча.

Звезды млели за окном невинно,

Рождество плыло над синевой…

Щелкуна раскрасили кармином,

А Матрешку пичкали халвой.

Ваньку-встаньку выпороли елкой,

Окунули с головой в бокал,

Вбили в пуп огромную иголку,

Но злодей назло опять вставал.

Быть все время взрослыми нелепо:

Завернувшись в скатерть, гость-горняк

Уверял знакомых: «Я Мазепа!»

Но они кричали: «Ты дурак!»

А потом, схватив конька в объятья,

Взлез хозяин, сняв пиджак, на печь

И сказал, что так как люди братья,

То игрушки нечего беречь!

Раздарил друзьям свое богатство,

Грузно слез, лег на пол и застыл,

А слегка упившееся братство

Над усопшим спело: «Кто б он был?..»

Одному тогда досталась утка

Со свистком под глиняным хвостом.

Дунешь в хвост, и жалобная дудка

Спрашивает тихо: «Где мой дом?»

III

На резной берлинской этажерке

У окна чужих сокровищ ряд:

Сладкий гном в фарфоровой пещерке,

Экипаж с семейством поросят,

Мопс из ваты… Помесь льва с барашком

В золотой фаянсовой траве,

Бонбоньерка в виде дамской ляжки

И Валькирия с копилкой в голове…

Скучно русской глиняной игрушке

На салфетке вязаной торчать:

Справа две булавочных подушки,

Слева козлоногая печать.

Тишина. Часы солидно дышат,

На стене поблекшие рога.

За стеклом ребром взбегает крыша.

Чахлый снег и фонарей дуга.

У окна застыл чудак в тужурке.

Проплывает прошлое, как миф:

Май — Ромны — галдеж хохлушек юрких,

В гуще свиток пестротканый лиф…

Вдоль стекла ползут бессильно хлопья,

И миражи тают и плывут:

Лес оглобель поднял к солнцу копья,

Гам, волы, беспечный праздный люд.

Здесь — копною серые макитры,

Там — ободья желтые в пыли.

За рекой курганы, словно митры,

Над зеленой степью спят вдали.

Выступают гуси вдоль дороги

Белою горластой полосой…

И дитя у хаты на пороге,

И барвинок, сбрызнутый росой…

Обернулся… Газ, рога, обои.

Взял игрушку милую в ладонь:

Хвост отбит, свисток шипит и воет,—

Все, что спас он в злые дни погонь.

Ночь гудит. Часы кряхтят лениво.

Сотни лет прошли над головой…

Не она ль, блестя в стекле поливой,

Там в окне стояла над Невой?

<1921>

Невский *

Здесь в Александровском саду

Весной — пустой скамьи не сыщешь:

В ленивом солнечном чаду

Вдоль по дорожкам рыщешь-свищешь.

Сквозь дымку почек вьется люд.

Горит газон огнем бенгальским,

И отдыхающий верблюд

Прилег на камень под Пржевальским…